Антон Чиж - Выгодный риск

– Михаил Николаевич, артельщиков надо отпускать…

Это уже чересчур. С какой стати отпускать убийц? О чем Носков откровенно выразился.

– Взгляните сами, – сказал Пушкин, будто не заметив возражений.

Приставу оставалось присесть на корточках. Палец в перчатке указывал на шею. Точнее – на крохотный темный шарик, что пристроился, как прыщик.

– Ах ты, холера, – ругнулся Носков. А мог бы куда крепче выразить свою тоску.

– Доктор, поясните: что происходит с телом, когда булавка попадает в позвоночник?

Воздвиженский старательно закашлялся.

– Наверняка сказать трудно…

– А вы попробуйте.

– Предположу паралич конечностей…

– Жертва не может оказать сопротивление и падает в прорубь. После чего захлебывается.

– Возможный исход.

– Для того чтобы булавка вошла в позвонки, удар нужен сильный?

– Довольно сильный… Очень сильный… Еще и приспособиться, чтобы так точно воткнуть…

Больше мертвое тело Пушкин не беспокоил. Он встал.

– Прошу сделать вскрытие на предмет обнаружения воды в легких… Этого господина убили не артельщики.

Вот и получай услуги от сыска. Носков подумал, что угрозы Австидийского сущий пустяк по сравнению с новым делом. Уже раскрытое и почти завершенное дело надо начинать с начала. Да и перед артельщиками извиняться, что ли?

– Я, конечно, все понимаю, господин Пушкин, – начал пристав, не зная, как подступить к главному. Но его перебили.

– Дело будет раскрыто очень быстро.

– Ну, раз вы обещаете, – Носков только руками развел. – У нас вся надежда на сыск… Случаем, личность убитого не знакома?

– Она мне неизвестна, – ответил Пушкин.

Тут уже и Воздвиженский решил явить усердие:

– Прямо сейчас провести вскрытие?

Пушкину требовалось совсем другое: тело оставить в покое, а вот барышню на столе привести в надлежащий вид. То есть застегнуть сорочку, затянуть галстук, вернуть накладные усы с бородкой и парик. Ну и, как полагается, закрыть простыней. Желательно чистой. Окончательно перестав понимать, зачем понадобились такие сложности, пристав не возражал. Только спросил: для кого мадемуазель прихорашивают.

– В участок прибудет гость.

– Гость? Какой гость? – спросил пристав, не ожидая очередного сюрприза.

– Инспектор французской полиции. Пора встречать…

В сидячем положении кляп мучил рот, голова исходила тупой болью. Агата дышала носом и страдала. Повязка была на глазах, можно было только слушать. Судя по звуку голоса, ее тюремщик находился у дальнего конца кровати.

– Баронесса, вы любите русские сказки?

Спрашивать даму с кляпом во рту так же бессовестно, как дразнить ребенка шоколадкой. Агата ответила беспомощным мычанием.

– Будем считать, что любите… Помните сказку про царевну-лягушку?

Агата пожелала мучителю сдохнуть в страшных муках, но через кляп вылетел жалкий стон.

– Иванушка поторопился и сжег шкуру лягушки. В результате чего нажил себе массу неприятностей… Сказка поучительная, баронесса…

Она бы хотела сказать, что не понимает глупостей, которыми ее щедро осыпали. Но сказать ничего не смогла. Только ждала молчаливо.

– Ваше любопытство сыграло с вами злую шутку… Чрезвычайно жаль… Жаль, что все так кончилось…

Раздался уверенный стук в дверь.

Неужели…

Неужели…

Она замерла.

У двери кто-то отвечал, что ошиблись, такая мадам здесь не проживает. Ей показалось, что голос знаком, она не была уверена, но теперь уже не имело значения: судя по разговору, пришедший извинялся за беспокойство.

Агата со всей силы рванулась вбок, уже не думая, что свалится с кровати или ударится головой, а чтобы поймать крохотный шанс, который ей подарила удача. Не важно, кто пришел, главное, наделать как можно больше шума, чтобы обратили внимание. Кровать была слишком широкая, она упала боком на мягкое и, дергаясь, как змея, поползла к краю. Агата старалась кричать, но вылетал жалобный стихающий вой.

Дверь захлопнулась.

Надежды больше нет.

Конец.

Подхватив, Агату прислонили к мягкой спинке кровати. Собрав остатки сил, она изготовилась, чтобы пнуть ногами. Или ударить головой. Уже не важно как, главное, что жизнь ее достанется негодяю дорогой ценой. Чья-то рука так надавила на грудь, что она не смогла сделать вдох. В следующий миг кляп выскочил изо рта. Агата повела челюстями, которые болели, как после сытного обеда.

– Фам… эфо… даоом… не фойет, – прохрипела она, не в силах нормально говорить.

– Не в вашем положении, баронесса, угрожать…

– А фас… господин… Алафеф… фдет кафорга…

В ответ она услышала смешок. Мерзкий и липкий, каким бывает смешок человека, уверенного в полной безнаказанности.

– Грозите каторгой? Да за что же?

– Феступник…

– Преступник? Ну, вы слишком строги… Какое же преступление я совершил?

– Там уфнаете…

– Милейшая баронесса никакого преступления пока нет. И не будет, если поведете себя разумно…

– Не фумала, Алафеф, что вы факой гафкий. – Куда гаже Агате было, что она не может нормально разговаривать. Прямо стыд…

– Не следовало совать нос не в свое дело… Об этом теперь поздно рассуждать. Даю вам последний шанс. Если поведете себя разумно, останетесь живы…

Ей казалось, что в номере есть кто-то еще. Как будто Алабьев повторяет фразы, сказанные ему шепотом. Или в ушах у нее звенело.

– Что фам надо?

– Сущие пустяки: подчинитесь тому, что прикажу сделать. Согласны?

Что оставалось? На глазах повязка, руки и ноги скованы. Кричать так, чтобы прибежали половые, нет сил. Агата не была наивной девочкой и не верила, что ей сохранят жизнь. Иначе зачем было ее хватать. Ничего же не изменилось. Но если убийца предлагает еще немного времени – отчего бы не воспользоваться. Вдруг удача все еще на ее стороне…

Хуже точно не будет.

– Что я должна сделать?

– Быть послушной барышней, только и всего… Вы ведь хотите жить?

Больше всего Агата хотела вцепиться когтями в лицо этого человека. А еще лучше: чтобы Пушкин появился в номере. Как принц из сказки. Жаль, что в жизни все иначе, чем в сказке.

Появление иностранного гостя в российском служивом и чиновном люде производит удивительные изменения. Офицер полиции или чиновник будто преображается изнутри, будто в нем загорается чистый огонек, который сдувает суровость и важность, оставляя человеческое, слишком человеческое. Носков не был исключением. За то время, что француз дошел от пролетки до участка, он успел привести себя в порядок: одернул кафтан, подтянул портупею, разгладил волосы. Он уже собирался поискать в буфете хлеб. А если не найти целую краюху ситного, тогда блины. Чтобы, значит, встретить блинами и солью. И рюмкой. Шальную мысль Пушкин отмел: хлеба с солью на вокзале было достаточно.