Клаус-Петер Вольф - Ярость [litres]

Генцлер вышел со стороны переднего пассажирского сиденья. Он был в шерстяной шапке, и, если Гроссманну не показалось, наверху болтался помпон.

Подозрительный Гроссманн сразу решил, что Генцлер таким образом пытается его отвлечь. У таких людей случайностей не бывает.

Генцлер держал правую руку в кармане, и Гроссманн был готов поставить миллион, что он сжимает пальцами огнестрельное оружие, скорее всего с глушителем. Зачем? В этом не было ни малейшего смысла. Им была нужна информация, которую мог дать только он. Как мертвец он станет им бесполезен.

Генцлер решительно сделал шаг к Гроссманну.

Гроссманна посетило чувство, что вокруг засело несколько снайперов. Возможно, они скрываются на лодках. Несмотря на плохую освещенность, он слишком хорошая мишень. Гроссманн попытался подыскать укрытие.

Генцлер сразу начал с претензий:

– На этот раз вы зашли слишком далеко! Я больше не смогу прикрывать вас, если вы решили поиграть в Рэмбо.

Гроссманн стоял к яхтам спиной. Прямо рядом с ним приземлилась чайка и начала разглядывать его, как добычу.

– Разве мы договаривались о встрече? – спросил Гроссманн.

– Вы не можете вот так вот оставлять после себя выжженную землю и убивать людей, где и когда вам вздумается. Я больше не могу и не хочу это прикрывать. Возможно, когда-нибудь нам придется ответить за все наши поступки. И тогда я не хочу держать ответ за это безумие!

Гроссманн оставался подчеркнуто хладнокровным.

– Я вынужден повторить вопрос: что случилось?!

Генцлер махнул рукой.

– Этот Тумм был дурным человеком. Злобным неудачником! Но вы не можете так продолжать. Зачем вы убили Кхалида Ляйстера?

– Кхалида?

– Черт подери, не следовало этого делать!

Гроссманн поднял руки и лукаво улыбнулся, словно он неуязвим.

– Эй-эй-эй! Вы собираетесь арестовать меня? – спросил он.

Генцлер нетерпеливо смотрел на него.

– Достаточно взмаха моей руки, и два девятимиллиметровых пистолета раскроят вам череп. Один – оттуда, – он показал в сторону снайпера на рыболовном судне и еще на одного между машинами, – а второй – оттуда.

Гроссманн указал на человека с трубкой:

– А тот, наверху, у ресторана? Не хочет пачкать руки или такой же бездарь в плане стрельбы, как вы, господин Генцлер?

Гроссманн был абсолютно уверен: с ним ничего не случится, пока он единственный, кто знает, где находится чемодан и где – лаборатория. Он с наслаждением разыграл свою карту:

– Даже если бы я убил этого Кхалида, почему вы ставите это мне в упрек?

– У меня, – спокойно ответил Генцлер, – обширная сеть информаторов. Она – как сад с нежными и редкими цветами. Их нужно оберегать и лелеять. Одним нужны деньги, другим – защита от конкурентов, у большинства проблемы с законом. Я могу помочь каждому. Но мои возможности не безграничны. К сожалению. Прежде всего, я должен избегать того, чтобы мои люди убивали друг друга. Я не могу позволить себе такие потери.

Гроссманн четко ощущал, куда именно целятся снайперы – словно горячие иглы впивались в правый висок и в грудь, прямо над сердцем.

– А сейчас, значит, кто-то взялся прореживать ваш сад? – рассмеялся Гроссманн, наслаждаясь образом. – И пропалывает сорняки.

– У нас была четкая договоренность. Серкан Шмидтли не трогает вас, а вы не трогаете его.

Гроссманн просветлел.

– А, кто-то прикончил Серкана? Из-за этого сыр-бор разгорелся?

Он помахал рукой стрелкам. Представил, как Серкан и его слуга Кхалид подыхают под градом пуль. Эта мысль ему понравилась. Теперь не придется ничего делать самому, он освобожден. Божественное чувство превосходства над убитым противником быстро стало пресным. Достаточно просто знать, что фигуры съедены и больше не играют никакой роли на шахматной доске жизни.

– Если Серкан вышел из игры, то на вашем месте я бы дал отбой парням с нервными пальцами на курке. Всякое может случиться, а если я схвачу шальную пулю, то вы никогда не узнаете, где чемодан с ядом, и тем более – лаборатория.

Генцлер вглядывался в лицо Гроссманна, пытаясь прочитать его мысли. Он блефовал или действительно верил, что Серкан Шмидтли мертв? Или это угроза? Он таким образом объявлял, что убьет Серкана Шмидтли?

Генцлер знал, как сильно Серкан и Гроссманн ненавидят друг друга. Он был вынужден разделять их. Слишком сильно они жаждали друг друга убить.

– Серкан жив, но Кхалида закололи. На парковке в Эмдене, в его машине, – сказал Генцлер, внимательно наблюдая за реакцией Гроссманна. Тот уже давно сделал каменное лицо.

– Меня не волнуют махинации этого провинциального бандита. Скажу прямо: у меня есть все, что вам нужно. Имена и адреса. Если вы хотите предотвратить атаку на питьевую воду Остфризии, то сделаете все, что я попрошу, или вся эта прекрасная область превратится в безлюдную пустыню.

Гроссманн раскинул руки, словно собирался в любой момент улететь, как чайка. Потом порхающей походкой направился в сторону гребня дамбы. Генцлер пошел за ним. Из-за ветра у Генцлера на глазах выступили слезы. Что у Гроссманна на уме? Хотел ли он таким образом скрыться от снайперов? Неужели он настолько наивен и думает, что сможет так просто уйти?

На гребне дамбы в лунном свете возвышался черный силуэт Гроссманна. Он выглядел как живой маяк.

– Я вам не дешевый доносчик. Я не собираюсь делать из себя идиота, чтобы вы покрывали мои грязные дела. Мне нужны не просто деньги. Я хочу наконец стать свободным! Да-да, не улыбайтесь. Я влюбился, и мне давно не было так хорошо, как теперь. Тюрьма не сломала меня, но сделала из меня другого человека. А теперь я назову вам свои условия: я больше не хочу бегать. Я хочу остаться здесь, в Остфризии. Хочу жить нормальной жизнью, чтобы меня оставили в покое. И ездить в другие страны в качестве туриста, а не беженца с новой личностью.

Генцлер стоял у края дамбы и смотрел снизу вверх на Гроссманна. Иногда, в короткие, тайные моменты, которых он потом стыдился, он хотел быть таким, как Гроссманн. Тот жил как-то насыщеннее. Плевал на правила и законы. Просто был собой. А если это переставало ему нравиться, то менялся. Он не задавался постоянным вопросом, как стать лучше. Пробовал разные пути. Менял стороны, как перчатки. Был отчасти бандитом, отчасти полицейским. Извивался между добром и злом.

Гроссманн казался ему невероятно свободным человеком. Он не стыдился говорить в подобной ситуации о любви к женщине, которая запросто годилась ему в дочери. Да, черт подери, он завидовал этому подлецу и его эгоистичной, естественной манере отстаивать свои интересы, наплевав на насмешки и сопротивление.

Ему было совершенно все равно, что подумают о нем другие. У него было лишь одно мерило: собственное благополучие.