Генрих Эрлих - Древо жизни

— Наташа, оставим все это, устремимся вместе вперед, к сверкающему будущему. Мы созданы друг для друга, мы предназначены Творцом друг для друга, наш союз записан на скрижалях судьбы. Мы не можем противиться воле Творца, потому что мы не просто люди, мы два начала, два великих начала, кровь и плоть, красота и сила, русская душа и еврейский ум, Богоносица и Богоизбранный, переменчивая женственность и твердая мужественность, Эликсир бессмертия и Философский камень, которые, слившись, завершат Великое Творение. Я сделаю тебя царицей мира, Наташа, ты займешь место, предназначенное тебе от века, в тебе сойдутся все чаянья человечества, и люди склонятся перед тобой, царицей мира, они склонятся перед нами!

Фанфары гремели вовсю, но и они не могли заглушить звуков дудочки. Северин с беспокойством посмотрел на Наташу, она сидела как зачарованная, как будто в этом бессвязном и бессмысленном бреде содержалось нечто понятное ей и даже привлекательное. Северин вдруг ощутил себя Адамом, подслушивающим разговор Змия с Евой. Но в отличие от наивного Адама он уже съел свое яблоко с древа познания и представлял, что может произойти дальше, если вовремя не вмешаться.

— Правильно ли я вас понял, Борис Яковлевич, что вы собираетесь покинуть пределы нашей многострадальной державы? — громко спросил он. — Вернее, что некие злобные силы вынуждают вас сделать это? И куда же вы направите свои стопы, пардон, шасси своего самолета? Будете как ваш великий предшественник копить силы для феерического возвращения, сидя между исторической родиной и бывшей империей? Вашей Эльбой станет Ницца, последнее прибежище богатых русских изгнанников? Или вы все же постараетесь преодолеть довлеющую наполеоновскую карму и отправитесь прямиком в Лондон, самое популярное ныне место тусовки опальных олигархов? С Лондо́ну выдачи нет, так, кажется, отвечают свободолюбивые темзские казаки русскому царю.

Наконец и Наташа пришла в себя.

— Тяжела шапка Наполеона! — рассмеялась она. — От судьбы не уйдешь! Хочется простого человеческого счастья, да она, великая, обязывает. Реконструкция так реконструкция, вплоть до трещинки. Придется вам отправляться в изгнание в одиночестве.

— Значит — нет? — зло прохрипел Каменецкий.

Наташа только развела руками в ответ.

— Нет, значит, нет, — сказал Каменецкий, как-то на удивление быстро успокаиваясь, — честно говоря, я сразу, как вас увидел, понял, что все кончится этим «нет». Но попытаться стоило, не так ли, Евгений Николаевич? Вы-то меня понимаете! Ради такой красы!.. Вот и Наташа не в обиде, она скорее бы обиделась, если бы я не попытался, ведь так, Наташа, признайся, я ведь тебя насквозь вижу, что уж говорить о товарище следователе. Вот, улыбнулась, так и надо, мы же друзья, мы все добрые друзья. Но что же мы тут сидим, я же собирался вам дом показать!

— Да что вы все дом да дом, у вас, я слышал, зверинец имеется, — заметил Северин.

— Промашка вышла, товарищ следователь, не могли вы такого слышать, потому что зверинца у меня нет, не было и никогда не будет. Не люблю я зверье в клетках, сам свободу превыше всего люблю и других ее не лишаю. Посидели бы годик в клетке, тогда бы поняли. Только и была у меня одна птичка, но и ту выпустил, да вы знаете.

Последняя фраза Северину очень не понравилась. О годе в заключении Каменецкий случайно проговорился, как бы невольно компенсируя северинскую промашку. Но орла он помянул вполне осознанно. Что это, вызов, демонстрация силы, желание поставить назойливого следователя на место, пренебрежение всякой осторожностью в связи с отъездом? Вряд ли.

Единственное, что может испортить ему комфортное существование на Западе, это обвинение в банальном уголовном преступлении, все остальное будет трактоваться как преследование по политическим мотивам, это мы уже проходили и не раз. Остается предположить, что у него от неприятностей последнего времени крыша поехала, немного, но достаточно, чтобы потерять адекватность восприятия действительности. Вся эта дерганость, быстрые смены настроения, смешки, песенки — клиника, чистейшей воды клиника! Додумать эту мысль до конца Северин не успел, потому что Каменецкий любезно и в то же время настойчиво пригласил их с Наташей следовать за ним.

В глаза била вызывающая роскошь, но роскошь, созданная руками опытных дизайнеров по лучшим образцам. Это, кстати, наводило на мысль о том, что самое ценное из дома вывезено. Пустые пространства стен требовали, чтобы их заполнили картинами, сиротливо стояли подставки для ваз, сервская пастушка безнадежно взывала к отсутствующему дрезденскому принцу, тоскливо трубили нефритовые слонята, призывая родителей. Вдруг в открытой двери одной из комнат мелькнула знакомая картина.

— Точная реконструкция из Бондианы? — спросил Северин, без спроса вторгаясь в комнату.

Всю дальнюю стену занимали мониторы, под ними тянулась сборка видеомагнитофонов, посередине комнаты стоял громадный футуристический агрегат с множеством тумблеров и разноцветных лампочек, перед ним крутящееся кресло с высокой спинкой, рядом — вскрытая коробка с видеокассетами, у стены справа — столик второго дежурного, стул, стеллаж, уставленный подписанными кассетами, огромная схема поместья, испещренная какими-то значками.

Впрочем, в комнате никого не было, а из множества мониторов светились только четыре, являя стоп-кадры: вид из камеры над воротами на дорогу до самой лесозащитной полосы у шоссе; подъездная аллея, упирающаяся в закрытые черные ворота; внутренность гаража с угловатым «хаммером» и известным всей Москве серебристым бронированным «мерседесом» Каменецкого; и почему-то какой-то ничем не примечательный холл, который Северин с Наташей точно не посещали, вероятно, из-за его непримечательности.

— Обычная комната слежения, — сказал Каменецкий, — вот только следить некому. Пришлось самому поутру сидеть, все глаза проглядел, Наташу ожидаючи, — он подошел к коробке с видеокассетами, достал четыре штуки, прошел к дальней стене, посмотрел на таймеры видеомагнитофонов, — спасибо, что напомнили, менять пора.

Северин поднял голову, по дороге от шоссе к поместью неспешно трусила большая собака со свалявшейся шерстью. «Надо же, не стоп-кадр», — отметил Северин.

— Теперь ваш приезд навсегда останется в истории, как раньше писали: хранить вечно, — Каменецкий уже сидел за маленьким столиком и надписывал наклейку на видеокассете, — мог бы, конечно, вам подарить, но порядок есть порядок. Да и зачем вам? А мне какая-никакая память.

— А сейчас-то зачем все это работает, коли следить некому, — подначивая, спросил Северин, — или вы хотите запечатлеть на память наш отъезд.

— Нет, я хочу запечатлеть для истории свой собственный отъезд, — абсолютно серьезно ответил Каменецкий, — все этапы, поэтому включены именно эти четыре камеры, вас ведь это интересовало, Евгений Николаевич? Так я ответил со всеми присущими мне открытостью, искренностью и чистосердечием. А теперь давно обещанный сюрприз! — вдруг закричал он. — Прошу следовать за мной!