Генрих Эрлих - Древо жизни

— Сейчас это кажется, мягко говоря, наивным. Мы бы говорили о генетическом коде, квантах сознания, биополе, в свою очередь давая последующим поколениям повод для иронической улыбки. Понимаете ли, Женечка, тут нужны открытия. А о сущности этих открытий мы ничего сказать не можем. Открытие — это то, что не выводится из нашего современного знания. Это и есть, в сущности, наука. А то, что выводится, предсказывается, рассчитывается, это научно-технический прогресс, ему мы вместе с Николаем Федоровичем отводим второстепенную, подчиненную роль. Когда будет сделано это открытие? А кто его знает! Может быть, через тысячу лет, или завтра, возможно даже, что его уже сделали, надо просто его понять, раскопать, наконец, воскресить.

— Но вы-то сами, Семен Михайлович, — воскликнул Северин, — вы-то сами верите в это? Я уж не спрашиваю — в воскрешение всех умерших, но хотя бы в Бога, в Царствие Небесное, в вечную жизнь?

— Хотя бы… — хмыкнул Биркин. — У вас, Женечка, есть одна черта, несомненно помогающая вам в работе, но причиняющая большие неудобства в жизни — вы задаете вопросы по существу. Вопросы, требующие прямого и однозначного ответа. Что ж, признаюсь, в Бога, в Царствие Небесное, в вечную жизнь не верую, и рад бы, но не могу, издержки, знаете ли, воспитания и образования, со школы вбили базаровское: ничего потом не будет, лопух вырастет.

— Но я могу и ошибаться! И знаете, Женечка, что меня в наибольшей степени привлекает в учении Федорова? Это то, что оно обещает мне вечную жизнь независимо от моей собственной веры в нее. Пусть мой разум протестует против возможности воскрешения, но душа-то, в глубине — надеется! Ведь, черт подери, интересно было бы взглянуть на этот мир лет эдак через сто. Не просто взглянуть, а пройтись по улицам, поговорить с людьми, коньячку выпить опять же. Вот только допускаю я, что этот мир мне может не понравиться, и захочется мне Туда, обратно. А уже все, обратного хода нет! Воскрес — ну и живи вечно. Вот это отсутствие возможности выбора в наибольшей степени отвращает меня от общего дела. Впрочем, у меня, безбожника, и так выбора нет, — грустно закончил он.

— Не расстраивайся, дед! — воскликнула Наташа. — Хотя бы одна альтернатива у тебя есть: выпить рюмочку, не выпить рюмочку.

— Никакой альтернативы тут нет! — возвестил Биркин, взбодрившись. — Конечно же, выпить! — и немедленно выпил.

— А интересное у вас, судя по всему, дело! — сказал Биркин чуть погодя. — Обычно следователи по уголовным делам не задаются в ходе расследования такими высокими вопросами. Прошу вас, Женечка, не воспринимайте это как упрек в свой адрес, какие дела — такие и вопросы. А тут — высшие сферы духа и царский орел в качестве главного свидетеля.

Северин воспользовался моментом и без зазрения совести разгласил все тайны следствия. Любой бы разгласил, если бы на него так смотрела молодая красивая девушка.

— Что-то это мне напоминает, — пробормотал Биркин, в задумчивости почесывая голову.

Тут грех бы был не рассказать о вчерашнем ночном бдении над книгой. Что Северин и сделал, предварив рассказ уже известной нам преамбулой о своей нелюбви к детективам, которая знает только одно исключение. Стоило ему определиться во времени (1879 год) и пространстве (Санкт-Петербург), как старик хлопнул себя по лбу и принялся слушать Северина даже с большим вниманием, чем Наташа. А едва дослушав, придвинул к себе телефонный аппарат и, не сверяясь с телефонной книжкой, набрал какой-то номер.

— Добрый вечер, Василий Иванович. Не помешал?… Спасибо, все хорошо, более или менее, вашими молитвами! От Мити вестей не было?… Да, да, я понимаю… У меня сейчас в гостях находится один молодой человек, старший следователь МУРа… Нет-нет, мой старый знакомый и совсем по другим делам. Полагаю, что вам было бы интересно встретиться с ним… Ему тоже будет полезно… Полагаю, что нецелесообразно так откладывать… Я сейчас уточню, — Биркин повернулся к Наташе, — у вас мероприятие завтра надолго?

— Надеюсь, к восьми приедем, — ответила Наташа.

Разочарование Северина от раннего окончания завтрашней встречи мгновенно потушилось этим «приедем».

— Давайте завтра в восемь вечера, — сказал Биркин в трубку, — вот и хорошо! Да, Василий Иванович, захватите, пожалуйста, ваш рассказ, тот, который я когда-то назвал «Заговор литераторов». До встречи!

— А кто такой этот Василий Иванович? — спросил Северин, справедливо полагая, что если уж его не спросили о согласии, то хотя бы должны объяснить, с кем ему предстоит завтра встречаться.

— Ой, дядя Вася — душка! — радостно завопила Наташа. — Вы с ним, дядя Женя, поладите.

Москва, 4 мая 2005 года, 11 часов вечера

Дома Северин припал к источнику живительной силы, не к тому, который в холодильнике, а к «Запискам» Путилина. Нашел место, где остановился вчера: «Последней находкой было перо, петушиное, черное». «И чего это я так тогда распетушился?» — удивленно подумал он и погрузился в чтение.

Санкт-Петербург, 20 февраля 1879 года

За следователями пришел черед судебного врача, Акакия Осиповича Бокина. С обычными для людей этой профессии увертками и оговорками он сказал, что смерть, на его взгляд, произошла от удушья. Удушения, поправил я его. Он согласился, но с видимой неохотой.

Рана на груди оказалась неглубокой, менее вершка, и не могла быть причиной смерти.

— И вообще, все это — Бокин кивнул в сторону задней стены, — как мне кажется, совершалось уже с бездыханным, но еще не остывшим телом.

Это подтверждало мои предположения.

— Следы борьбы? — коротко спросил я. — С таким молодцем нелегко было справиться.

— Есть ссадины и царапины на затылке, но какие-то странные, их бы надо изучить в более спокойной обстановке. Как будто он крутил головой, прижатой к чему-то шершавому.

— Может быть, к полу? — предположил я, указывая на обведенный мелком след от влажного пятна.

— Может быть, и к полу, — согласился Бокин, — еще под ногтями — кусочки кожи и какие-то ворсинки.

— Очень хорошо! — воскликнул я. — Убийца-то меченый!

Еще Акакий Осипович отметил красную полосу на шее, сзади, будто сдернули резко нательный крест, разорвав цепочку или гайтан, на среднем же пальце левой руки убитый, как видно, носил какой-то большой перстень. В заключение он высказал весьма правдоподобное объяснение исчезновению одежды князя.

— При смерти от удушья открываются естественные запоры организма, и содержимое внутренних резервуаров изливается наружу, — так с неподобающей врачам, тем более судебным, витиеватостью выразился он, вероятно, из уважения к княжескому титулу убиенного.

Что ж, картина свершившегося преступления все четче проступала в моей голове. Собственно, преступлений было три: убийство, ограбление, мистификация. В том, что все это распятие и окружавшие его знаки были мистификацией, я ни мгновения не сомневался. Если бы тут действовали истинные сатанисты, они бы не упустили случая надругаться над иконами, висевшими тут же рядом. Нет, тут орудовали люди православные, которым в голову не могло прийти решиться на святотатство даже для придания правдоподобия сатанинской затее. Мало того что православные, но еще и благородного происхождения — обыскав стол и бюро князя, они не тронули денег. Было их несколько, весьма не слабых людей, потому что для распятия тела могучего князя требовалась недюжинная сила. Скорее всего, трое, по числу фужеров вокруг бутылок из-под коньяка. Двух бутылок… Так постепенно сложился образ преступников — офицеры, из гвардии, высокого полета птицы, наверно, из тех самых сил, на которые намекал генерал Зуров. Ненавистная мне политика скалила зубы в окно.