Генрих Эрлих - Древо жизни

— Не это ли ищете? — спросил я его, указывая на маленькую стопку на столе.

Головастый раскрыл книгу, посмотрел на титульный лист, опять сверился с листочком, удовлетворенно кивнул, то же и с тетрадями, которые он два раза пересчитал.

— Премного благодарен, — буркнул он и спрятал реликвии в портфель.

К концу дня я заехал в департамент. Человек, искушенный в столичных и чиновных интригах, по одной этой фразе может понять всю двусмысленность моего тогдашнего положения. С одной стороны, у дома князя Ш. меня ожидала пароконная казенная коляска, с другой, никто из высоких начальствующих особ официально не представил меня и не огласил указ его императорского величества. Как тут было не вспомнить крючкотвора Набокова, департамент еще не был моим. Посему я туда не прибыл, а именно что заехал, на самое короткое время, для отдачи необходимых распоряжений. Как бы то ни было, распоряжения мои были приняты к исполнению.

Прежде всего я приказал собрать в адресном столе сведения о местожительстве всех Достоевских. Надежды на успех предприятия было немного. В то время Петербургу было еще далеко до того образцового порядка, который заведен теперь. За паспортами приезжих следили слабо, регистрируя далеко не всех. Необходимо было учитывать и то обстоятельство, что вышеозначенный Достоевский, если он был матерым преступником, вполне мог проживать по фальшивому паспорту. А этот последний посетитель князя интересовал меня чрезвычайно, я чувствовал, что имеется связь между его визитом и распахнутым окном, открывшим путь грабителям.

Не забывал я и о второй посетительнице, «стриженой», обещавшей вернуться. Поэтому я приказал через полицию, чтобы в сыскную часть явился извозчик, который вечером 19 февраля, между девятью и одиннадцатью часами, возил одинокую барышню на Большую Конюшенную улицу.

После этого я покинул департамент, перенеся свою штаб-квартиру в ресторан при гостинице «Мариинская», что в Чернышевом переулке. Я и раньше частенько так поступал во время серьезных расследований. В департаменте слишком много ушей, охочих до служебных тайн. В «Мариинской» же нежелательные встречи были почти исключены, потому что ресторан был рассчитан на своих постояльцев — гостинодворских купцов, промышленников, старших приказчиков. Подавали там исключительно русские блюда, обильные и сытные, даже затрудняюсь выделить какое-нибудь одно, настолько все были хороши, половые же отличались услужливостью и опрятным внешним видом, хотя их белые портки и рубахи иногда вызывали мысли о бане. Даже будучи в отставке, я иногда заходил сюда, но думаю, что и без этого меня здесь не забыли бы.

Выбор сей штаб-квартиры объяснялся еще и тем, что многие из моих агентов чувствовали себя скованно в стенах сыскной полиции и всячески уклонялись от визитов туда. А тем вечером я как раз собирался встретиться с моими старыми агентами, которых должен был разыскать Ферапонт Алексеев.

Неискушенный читатель, наверно, удивится, почему это необходимо было разыскивать агентов, неужели после моей отставки они не продолжали трудиться на ниве сыска? В том-то и дело, что нет. Агенты как собаки, преданы и служат только одному хозяину. Каждый хороший сыскарь в своей деятельности обрастает сетью агентов и, поднимаясь по служебной лестнице, тянет их за собой, повышая в неформальной табели о рангах, где каждый ранг подразумевал вполне конкретное денежное вознаграждение.

Агента нельзя подарить или передать по наследству, мой преемник не знал моих агентов, те его знать не хотели. Но на мой зов большинство из них непременно должны были откликнуться, как собаки на свисток вернувшегося из долгой поездки хозяина. Я не намеревался расспрашивать их, чем они занимались и как добывали себе пропитание за время моего отсутствия, чтобы лишними сведениями не отягощать свою совесть.

В ресторане хозяин, искательно заглядывая мне в глаза, проводил меня в отдельный кабинет, на столе сразу появились грибочки, квашеная капуста с клюквой, соленые огурчики, лососина, к ним я приказал подать полуштоф очищенной братьев Елисеевых, в расчете на агентов. Пока же, в ожидании ухи и агентов, воздал должное закускам, ведь у меня с утра маковой росинки во рту не было.

Первым явился, к некоторому моему удивлению, Акакий Осипович Бокин. Не знаю, как он меня разыскал, ну да слухами земля полнится. Был он по своему обыкновению сильно навеселе. Конечно, все врачи, тем более судебные, употребляют, но Бокин уж слишком злоупотреблял. Потому и практики не имел, хотя был очень знающим человеком, когда-то в числе первых закончившим курс Петербургской медицинской академии. Впрочем, в своих жизненных неудачах он склонен был винить внешние обстоятельства, происки неведомых враждебных сил или другие смехотворные причины. «До величия мне не хватило одной буквы в фамилии!» — говорил он обычно после сороковки [4] Сороковка, или четушка, или четверть штофа — 0,31 л. .

Но в тот вечер если он и жаловаться на что, так только на то, что ему не позволили «покопаться» в князе.

— Распятие! — восклицал он. — Да такая удача, возможно, только раз в жизни выпадает! И вот — воспрепятствовали! Нарочно, чтобы я не мог проверить некоторые свои предположения! — к счастью, Бокин удержался на краю привычной колеи и принял неожиданно деловой тон. — А знаете ли вы, глубокоуважаемый Иван Дмитриевич, от чего умирают люди на кресте? — спросил он меня и замолчал, явно ожидая ответа.

Вопрос поставил меня в тупик. Как оказалось, тысячекратно слышанные слова о «муках крестных» не несли никакого содержания. Конечно, руки-ноги гвоздями пробиты, солнце печет, толпа улюлюкает, все это мучительно, но умирают-то от чего? Вряд ли от потери крови. От изнеможения? От жажды? Черт его знает, искренне признался я Бокину.

— От удушья! — с какой-то даже радостью возвестил врач. — Тело повисает на руках, диафрагма сдавливает легкие, и человек начинает задыхаться. И инстинктивно рвется вверх, подтягиваясь на пробитых руках, чтобы глотнуть воздуха. Иногда под ноги распятому специально полочку прибивали, чтобы было ему на что ногами опираться. Не из человеколюбия прибивали, совсем наоборот! Так ему муку продлевали. Вы только представьте себе: час за часом, на каждом вздохе рваться из последних сил вверх! И ведь какие люди были, какой силы, какой воли к жизни, что до двух дней под палящим солнцем муку такую терпели! Уж и стража устанет, нанесет удар милосердия. Нет, нет, не копьем в сердце, а дубиной тяжелой по ногам. Переломают голени, рванется человек последний раз вверх на вытянутых руках и опадет, уж навсегда.

Что тут было сказать? Разве только то, что цивилизация и просвещение сильно облагородили нравы.