Генрих Эрлих - Древо жизни

— В народ изволили ходить? — как можно доброжелательнее спросил я.

— Вам, как начальнику сыскной полиции и жандарму, должно быть известно, что наша партия несколько лет назад отказалась от практики хождения в народ, как доказавшей свою бесперспективность!

Эка прорвало! Только вот оскорблять не надо, я к жандармам никакого отношения не имею. Я подавил в себе легкое раздражение и, с улыбкой вспомнив трескучие слова — наша партия, практика, бесперспективность, вновь настроил себя на добродушный лад.

— Разочаровались, значит, в народе?

Фунт презрения.

— Не хочет народ учиться?

— Не хочет!

— Агитаторов слушать не хочет.

— Не хочет!!

— Бунтовать не хочет…

— Не хочет!!!

Я рассмеялся, Морозов слегка улыбнулся, Перовская сидела с каменным лицом. Так нельзя, голубушка! У меня был небогатый опыт общения с революционерами, но я и раньше замечал, что все они напрочь лишены чувства юмора. Как будто вытравили в себе это чувство и дали обет не смеяться до победы их революции и установления всеобщего счастья. Какое, интересно, счастье могут установить такие люди? Счастья без веселья не бывает. А, может быть, и не вытравляли, может быть, они с рождения ущербные. Потому и идут в революцию. Уж больно серьезно они к ней относятся, забывая, что любое хорошее дело всегда сопровождается доброй шуткой и смехом. У народа бы, что ли, поучились, а то ходили-ходили да все зазря, главного-то и не поняли. Шутки шутками, а у меня расследование стоит, поэтому я сказал строго:

— Воля ваша, не хотите отвечать на вопросы здесь, будем разговаривать в части.

Фраза эта оказывает совершенно одинаковое действие на подозреваемых и благонадежных граждан, на либеральных деятелей, ратующих за соблюдение прав личности, и закоренелых злодеев. Революционеры тут не исключение, в чем я после ритуальных возгласов о полицейском произволе имел счастье убедиться.

Факт визита к князю Ш. Перовская поначалу отрицала, но более по привычке к запирательству на допросах. Потом признала и это, и то, что при уходе грозилась вернуться, не одна.

— С кем же и когда? — спросил я.

— Со мной, — подал голос Морозов, — а время должен был назначить князь на следующий день. Он из-за своей занятости всегда сам заранее назначал время.

— Так вы были знакомы с князем?

— Да, имел удовольствие дважды с ним беседовать.

— О революции? — сдерживая улыбку, спросил я.

— Скорее, о революциях, князь был прекрасным знатоком истории и все мои доводы разбивал историческими примерами. Он говорил настолько интересно, что я сам невольно увлекался и, забыв о цели своего визита, только слушал, лишь изредка позволяя себе вопросы. Поэтому Соня и хотела взять меня с собой, у нее разговоры с князем … не складывались.

— И о чем же вы говорили с князем, Софья Львовна? — я вновь обратился к Перовской.

— Я призывала князя отказаться от практики половинчатых реформ и перейти на сторону простого народа.

— Каких реформ, позвольте полюбопытствовать.

— Князь в своих поместьях завел школы для крестьянских детей, больницы, — принялся отвечать Морозов, — построил станции для всякого сельскохозяйственного инвентаря и машин, которые за мизерную плату давал в аренду крестьянам, покровительствовал ремеслам, имел несколько фабрик, так что крестьяне с его бывших земель никогда не ходили на заработки в столицы и крупные города, церкви новые строил, кабаки извел, — с усмешкой закончил он.

— По-моему, так очень здраво, — сказал я, — и крестьяне, полагаю, у него жили припеваючи. Зачем же от этого, по вашему выражению, отказываться?

— Это не решает главной задачи! — яростно вступила Перовская. — Более того, отвлекает крестьян от борьбы за общее дело!

Вот-те раз!

— А почему вы решили, что князь должен откликнуться на ваш призыв перейти на сторону простого народа? — с легкой иронией спросил я. — Князь и крестьянская революция — это, знаете ли, как-то…

— Вы забываете о князе Кропоткине! — воскликнула Перовская.

— Каюсь, запамятовал, такой редкий случай! — я хлопнул себя ладонью по лбу. — И все же повторю свой вопрос: что давало вам основание ожидать от князя сочувствия вашим идеям?

Внятного ответа я так и не получил.

Время приближалось к обеду. Я заехал на минуту в департамент, чтобы узнать, нет ли новых сведений по интересующему меня делу и не случилось ли в столице еще чего-нибудь чрезвычайного. Случилось.

— На Николаевской улице литератора избили, — бодро доложил дежурный, — так шмякнули по затылку, что тот свалился на мостовую и расшиб себе в кровь лицо. Нападавший и литератор задержаны и препровождены в ближайший участок.

«Ну, сейчас начнется, — с тоской подумал я, — во всех газетах! Все эти литераторы друг друга только что ножами не шпыняют, но стоит кого задеть, так все в общем вопле сливаются. Во всем, конечно, власти виноваты. Не пьяная драка, а непременно спланированное нападение с целью запугать прогрессиста и конституциалиста, тьфу, черт, что же за слово поганое, язык отказывается выговаривать! И количество статей по поводу каждой такой пьяной драки, нет, извините, „очередного свидетельства полицейского произвола“, уступает разве что числу сообщений об очередном покушении на государя императора».

— Так журналист или литератор? — с надеждой в голосе спросил я, подобные происшествия с журналистами, даже самыми заштатными, причиняют наибольшие неприятности, верно в народе говорят, мал клоп, да вонюч, это о них, о журналистах.

— Литератор, литератор, — с еще большей радостью затараторил дежурный, верно уловив мою мысль, — литератор Достоевский.

— В каком участке? — едва не взревел я.

— В тринадцатом.

В участке я с немалым удивлением увидел Григория Васильевича Кутузова, сидевшего на лавке под охраной двух дюжих городовых.

— Ты как здесь очутился? — строго спросил я его. — Тебе же приказано дома сидеть.

Старый слуга не удостоил меня ответом, только поднял глаза и зловещим, мрачным взглядом уставился куда-то мне за спину.

— Убивец! — проговорил он вдруг тихим, но ясным и отчетливым голосом.

— Кто убийца? — вскричал я.

— Да что вы… кто убийца? — эхом раздалось у меня за спиной.

Я резко обернулся и второй раз за день убедился, что краткие описания Кутузова дают исчерпывающую характеристику человеку. Я его сразу узнал, это был он, последний посетитель князя. Сидел на другой лавке, напротив Кутузова, утирая платком разбитое в кровь лицо. Действительно, как только что с каторги, пальтишко худое, башмаки разбитые, вот шапка, похоже, все же заячья.

— Известный литератор, Достоевский Федор Михайлович, — услужливо зашептал мне в ухо пристав, — проживают в Кузнечном переулке, дом пять.