Жорж Сименон - Петерс Латыш

Одного взгляда было достаточно, чтобы определить сходство между ней и Анной Горскиной. На другом снимке, кстати, и последняя — шестнадцатилетняя девушка в шляпке-токе, отделанной горностаем.

Что до писем, социальное положение их отправителя было указано там на трех языках: « Эфраим Горскин. Оптовая торговля мехами. Сибирский горностай. Вильно — Варшава ».

Что было в письмах, Мегрэ прочесть не мог. Он только заметил, что одна фраза, встречающаяся во многих письмах, была подчеркнута жирной чертой.

Он сунул бумаги в карман, в последний раз для очистки совести осмотрел комнату. Она не походила на безликие меблирашки: в ней слишком долго жил один и тот же человек. По любой ничего не значащей вещи, пятнам на обоях, Даже по белью, можно было прочесть биографию Анны Горскиной.

Повсюду валялись волосы, толстые и жирные, как обычно у восточных женщин. Десятки окурков. На полу — упаковки из-под сухих бисквитов и куски самих бисквитов, имбирь в горшочке. В большой консервной банке с польской этикеткой — остатки маринованного гуся. Икра.

Бутылки из-под водки и виски, маленькая колба со слежавшимися листьями, которые, когда Мегрэ их понюхал, оказались остатками необработанного опиумного мака.

Уже через полчаса Мегрэ слушал перевод писем, запоминая на ходу некоторые фразы.

«Ноги у твоей матери отекают все больше…»

«Твоя мать спрашивает, не отекают ли у тебя лодыжки, когда ты много ходишь: она думает, что у тебя та же болезнь, что у нее…»

«У нас все, можно сказать, в порядке, хотя вопрос с Вильно все еще не решен. [11] В 1919—1920 годах г. Вильно (Вильнюс) поочередно подвергался оккупации то Польшей, то Советской Россией. Окончательно перешел к Литве после аннексии последней Советским Союзом в сентябре 1939 года. Мы живем между литовцами и поляками. И те и другие терпеть не могут евреев…»

«Пожалуйста, наведи справки, кто такой господин Левассор, проживающий в доме 65 по улице Отвиль. Он заказал мне партию кож, но не прислал никаких документов, подтверждающих его платежеспособность…»

«Когда ты закончишь учиться, надо, чтобы ты вышла замуж и вы с мужем занялись торговлей. Твоя мать мне больше ни в чем не помощница…»

«Твоя мать все время сидит в кресле. Характер у нее становится просто невыносимым. Тебе следовало бы вернуться…»

«Сын Гольдштейна, приехавший две недели назад, говорит, что ты не поступила в Парижский университет. Я сказал, что это неправда…»

«Твоей матери пришлось делать пункцию, они…»

«Тебя видели в Париже в компании людей, которые тебе не подходят. Я хочу знать, что с тобой делается…»

«Мне опять сообщили о тебе неприятные вещи. Как только позволят дела, я приеду сам…»

«Если бы не твоя мать, которая не хочет оставаться одна, — врач сказал, что дни ее сочтены, — я немедленно поехал бы за тобой. Я приказываю тебе вернуться…»

«Я послал тебе 500 злотых на дорогу…»

«Если ты не вернешься через месяц, я прокляну тебя…»

Потом снова о ногах матери. Потом пересказ того, что говорил какой-то еврейский студент, вернувшийся в Вильно, о том образе жизни, который Анна ведет в Париже.

«Если ты не вернешься немедленно, между нами все кончено…»

Наконец, последнее письмо.

«Как тебе удается существовать, если уже год я не посылаю тебе денег? Твоя мать очень несчастна. Во всем, что произошло, она обвиняет меня…»

Комиссар ни разу не улыбнулся. Он положил документы в ящик стола, закрыл его на ключ, перечитал некоторые телеграммы и отправился в дом предварительного заключения.

Анна Горскина провела ночь в общей камере.

Однако комиссар все-таки распорядился перевести ее в отдельное помещение и, прежде чем войти в камеру, заглянул в глазок. Анна Горскина, сидевшая на табурете, даже не шелохнулась: она медленно повернула голову к двери, увидела комиссара, и лицо ее выразило презрение.

Мегрэ вошел и с минуту молча разглядывал ее. Он знал, что с ней не стоит хитрить, обиняком ставить вопросы, которые вырывают иногда невольное признание.

Она была слишком хладнокровна, чтобы попасться на подобные уловки, и допрашивающий, ничего не добившись, только потеряет свой престиж. Поэтому он ограничился ворчливым:

— Признаешься?

— Нет!

— Продолжаешь отрицать, что убила Мортимера?

— Отрицаю!

— Отрицаешь, что купила серый костюм для своего сообщника?

— Отрицаю!

— Отрицаешь, что послала костюм к нему в номер отеля «Мажестик» вместе с письмом, где сообщала, что намерена убить Мортимера, которому назначила свидание на улице?

— Отрицаю!

— Что ты делала в отеле «Мажестик»?

— Искала номер мадам Гольдштейн.

— Женщина с такой фамилией в отеле не проживает.

— Я этого не знала.

— А почему ты убегала с револьвером в руке, когда я тебя встретил?

— На втором этаже в коридоре я увидела какого-то мужчину, который стрелял в другого, потом бросил оружие на пол. Я подобрала его, боясь, что он выстрелит в меня, и побежала предупредить персонал.

— Ты никогда не видела Мортимера?

— Нет.

— А ведь он приходил в гостиницу «У Сицилийского короля».

— Там живет человек шестьдесят.

— Ты не знаешь ни Петерса Латыша, ни Оппенхайма?

— Нет.

— Но это не лезет ни в какие ворота!

— А мне-то что?

— Продавца, у которого ты купила серый костюм, найдут.

— Пусть!

— Я сообщил твоему отцу в Вильно…

При этих словах она впервые вздрогнула. Но тут же усмехнулась.

— Если вы хотите, чтобы он двинулся с места, не забудьте выслать ему стоимость билета, иначе…

Мегрэ сохранял спокойствие, в его взгляде сквозило любопытство, даже некоторая симпатия. В характере ей не откажешь!

На первый взгляд ее поведение не выдерживало критики. Факты явно говорили сами за себя.

Но именно в таких случаях полиция чаще всего оказывается не в состоянии противопоставить запирательству задержанного вещественные доказательства его вины.

В данном случае их просто не существовало. Револьвер был неизвестен парижским оружейникам. Значит, доказательств, что он принадлежит Анне Горскиной, нет.

В момент убийства она находилась в отеле «Мажестик», и что из того? В большие отели заходит множество народу и расхаживает по ним, как по улице. Она утверждает, что кого-то искала. A priori [12] заранее, в принципе (лат.) этого не исключить.

Никто не видел, как она стреляла. От письма, сожженного Петерсом Латышом, ничего не осталось.

Предположения? Их можно делать сколько угодно. Но присяжные, которые с недоверием относятся к самым бесспорным доказательствам из боязни судебной ошибки — а об этом не устает напоминать защита, — не выносят вердикт на основании предположений.