Франк Тилье - Страх

Гипотеза представлялась вполне правдоподобной. Уловив восхищение в глазах Николя, Камиль вернулась в кабинет и снова уселась напротив Фернандеса.

— А что вы делаете, когда обнаруживается соответствие между двумя ДНК? — спросила она. — Связываетесь с людьми, которых это касается?

Фернандес ответил, когда вернувшийся Николя тоже сел на свое место:

— В первую очередь мы всегда информируем ребенка, сообщаем ему, что нашли соответствие, и спрашиваем, желает ли он познакомиться со своей матерью. Обычно ответ бывает положительным, ведь ради этого он и оказался в нашей базе, хотя случается, что некоторые в последний момент отказываются, например, потому, что их семейное положение тем временем могло измениться. Но если они хотят продолжить знакомство, им в нашем центре дают на подпись бумаги, удостоверяющие их личность. И, когда все улажено, этим детям предоставляют координаты их матерей. Равным же образом мы информируем ассоциацию ANADIR, зарегистрированную здесь, в Мадриде. А она раскрывает статистические данные и может, таким образом, впоследствии предоставить юридическую либо финансовую поддержку восстанавливающимся семьям.

Он быстро двинул мышью.

— Но в деле, о котором вы говорите, есть кое-что поразительное, — сказал он, коснувшись своего подбородка. — В базе имеются не два запроса… а три.

Камиль почувствовала, как у нее перехватило горло.

— Три? И что это значит?

— В феврале две тысячи двенадцатого года мы получили образец от некоего Фредерика Шарона…

Услышав это имя, его собеседники похолодели. Шарон… это же их Харон! [15] Во французском языке и то и другое пишется и звучит одинаково: Charon. Человек, на которого они охотятся. Тот, кто показал Луазо путь через Стикс.

— То есть через полгода после Микаэля Флореса, — продолжил Фернандес. — Это невероятно. Профиль ДНК немного отличается от профиля Микаэля, но тем не менее несомненно указывает на то, что Мария Лопес — его мать.

Он поднял свои черные глаза на затаивших дыхание собеседников.

— Мария Лопес родила близнецов. Правда, разнояйцевых, иначе говоря, ложных.

Шарко и Хосе Гонсалес закрылись в одном из кабинетов центра помощи слепым, который представлял собой всего лишь сооруженный на скорую руку куб из гипрока.

Прежде чем продолжить разговор, начатый в коридорах центра, аргентинец предложил комиссару сесть напротив.

— Микаэль Флорес был человеком крайне осторожным и скрытным, — сказал он. — Я так и не смог добиться от него ни откуда он приехал, ни куда направлялся. Он считал, что мне будет опасно об этом знать. Говорил, что после его отъезда надо и дальше жить так, как мы всегда жили с Марио, и не задавать себе вопросов. Забыть о его появлении у нас, забыть его лицо.

Взгляд Гонсалеса сделался рассеянным, далеким, потом он покачал головой.

— Но как не задавать себе вопросов, когда через двенадцать лет после того, как мы подобрали Марио, появляется кто-то и объявляет о смерти Микаэля? Все время, проведенное здесь, он фотографировал Марио со всех сторон. Особенно лицо. Ему были нужны доказательства.

— Какие доказательства?

— Что с глазами Марио что-то сделали. Что-то чудовищное.

Шарко поразило это известие. Он сразу же вспомнил о глазах самого Микаэля Флореса, извлеченных с хирургической точностью и лежавших на его постели. Он попытался также связать это с похищениями цыганских девушек во Франции: может, их похищали, чтобы забрать у них глаза? Была ли у них какая-нибудь общая особенность? Может, это связано с татуировкой на их затылках?

— Микаэль водил Марио к известному в Буэнос-Айресе офтальмологу, — продолжал Гонсалес. — По словам специалиста, его глаза лишились своей субстанции, высохли, и все, что осталось от глазных яблок, — это жалкие культяшки. Но он заметил у него в глазницах следы постороннего вмешательства, словно ему была проведена… хирургическая операция.

— Офтальмологу уже случалось встречаться с подобными случаями?

— Никогда. Марио — живое доказательство чего-то ужасного, противоестественного. Какого-то бесчеловечного, изуверского эксперимента. Я-то всегда считал, что у него неведомая разрушительная болезнь глаз, а врач, которому я сам показывал Марио в свое время, просто обыкновенный шарлатан. Но последний специалист был категоричен: ни одна болезнь не способна сделать такое. Десять лет назад я ничего по-настоящему не заподозрил, потому что в наш центр попадают многие люди, ослепшие из-за близкородственных браков в их семьях или потому, что их матери заразились токсоплазмозом во время беременности.

Он задумчиво провел пальцами по снимку Марио, изображавшего бинокль своими кулаками. Его собственные глаза были цвета кофе.

— Микаэль Флорес увез с собой все результаты анализов, которые делал у специалиста. Сказал мне, что, быть может, однажды вернется проведать нас и что правда обязательно раскроется, когда он будет готов. Я хотел узнать, о какой правде он говорит. Но, — Гонсалес покачал головой, — он уехал, и больше я его не видел. Представляете себе мое разочарование?

— Да, представляю.

— И вдруг через два года вы появляетесь здесь и объявляете, что он убит. Вы разбудили старую историю.

В его голосе как будто прозвучал упрек. Или бессилие.

— Я сожалею, — отозвался Франк. — Но во Франции погибли люди. Молодые, здоровые женщины, которым еще и тридцати не было. И часть правды скрывается здесь, в ваших стенах.

Гонсалес молча кивнул… Знак, что он готов к вопросам и искренне ответит на них, без всяких табу. Тогда Шарко бросился в атаку:

— У вас есть хоть какие-то соображения, почему Флорес так ухватился за глаза Марио?

Гонсалес глубоко вздохнул:

— У нашей страны непростая история, лейтенант. Вы, наверное, знаете, что тут между тысяча девятьсот семьдесят шестым и восемьдесят вторым годами правила кровавая диктатура, установленная генералом Виделой после государственного переворота.

Шарко кивнул. Он когда-то слышал об этом: в его памяти остались лишь рудименты школьной программы, да потом кое-что попадалось в прессе. Наверное, Гонсалес почувствовал это, потому что продолжил:

— Мы думали, что это всего лишь еще один государственный переворот. Никто тогда и помыслить не мог, что это обернется настоящим геноцидом. Людей массово похищали и убивали, оппозиционерам затыкали рты, взялись даже за их детей. Тридцать тысяч пропавших без вести, сотни тысяч изгнанников. Людей похищали на улице, без всякой причины, не соблюдая никаких правил. Просто потому, что кто-то участвовал в студенческом собрании, был слишком шумным, или евреем, или другом, родственником другого исчезнувшего. «Из всех творений человека подлинный бич диктатур — книга», — говорил Альберто Мангуэль. Писателей тогда тоже карали. Просто потому, что они писали. Вы знаете о наших диктатурах из книг, а я — из собственного опыта, потому что стоял, сцепив руки на затылке под дулом автомата, направленного мне в спину. — Он ткнул пальцем в стол. — Людей пытали в центрах незаконного содержания под стражей без суда. Бесчеловечные опыты, пытки электричеством, ампутации, ослепление. Видела и трое его преемников превратили наше прекрасное синее небо в тучу пепла. Вам, должно быть, небезызвестно, что самые гнусные военные преступники перебрались именно в нашу страну. Эйхман, Менгеле… Но знаете ли вы, что аргентинских военных и врачей из центров незаконного заключения обучали нацистские офицеры, работавшие на диктаторов? Они превратили их в настоящие машины для убийств.