Джеральд Сеймур - Красная лисица

Харрисон слышал ответное хныканье, стон, мольбу, может быть молитву до того, как приглушенное рыданье сменилось молчаньем.

Он все еще оставался неподвижным, непонимающим, оцепеневшим.

Где–то внизу открылась дверь, скрипя и протестуя, петли ее не поддавались от старости. Цепь между его рукой и крышей держала его крепко, не оставляя надежды на спасение. Что там происходит? Такой шум не могла произвести полиция. Все происходило бы совсем иначе, если бы здесь оказались полицейские. Всюду были бы слышны голоса, крики и команды. Его окликнули по имени.

— Аррисон, Аррисон!

Ему трудно было осознать происходящее. Речь прозвучала медленно и как бы нерешительно, почти как просьба.

— Где вы, Аррисон?

Голос юношеский, нервный. Молодой итальянец. Они никогда не могли приспособить свой язык, чтобы произносить его имя правильно: ни в офисе, ни на деловых встречах, ни в лавках, куда он заходил вместе с Виолеттой. В нем поднимался страх, как у младенца, лежащего в темноте и услышавшего приход чужого. Отвечать или не отвечать, обнаружить себя или не откликаться?

— Где вы, Аррисон? Говорите, скажите, где вы, Аррисон!

Его ответ вырвался непроизвольно, у него не было больше сил молчать.

— Наверху. Я здесь.

— Иду, Аррисон!

В его тяжеловесном и спотыкающемся английском был оттенок гордости. Дверь царапнула по полу, шаги утратили свою осторожность.

— Там есть кто–нибудь еще, Аррисон? Их было двое. Есть там кто–нибудь еще?

— Только двое. Их было только двое.

Он услышал глухой стук лестницы, приставляемой к стене сеновала.

— Спускайся, мы не должны здесь оставаться.

— Я не могу двинуться, они посадили меня на цепь.

Достаточно ли его английского, чтобы незнакомец понял ответ?

— Я здесь узник.

Язык Харрисона против его воли приобрел выговор незнакомца, ему казалось, что так иностранец поймет его лучше.

Две руки цепко ухватились за что–то у его ног, и он мог уже различить силуэт мужчины, поднимавшегося к нему. Он съежился и подался назад.

— Не бойся меня. Не пугайся меня, Аррисон.

Слабый мягкий голос школьника, в котором еще сохранились следы начального обучения чтению. Пальцы, ищущие и нащупывающие, прошлись по всему его телу, скользнули по талии, вбок и вверх к под мышке, а затем по локтю и к запястью и к стальному браслету наручников. Трепетный огонек зажигалки. Даже это слабое пламя позволило Джеффри Харрисону различить лицо и черты юноши среди коротких теней падавших на него. Небритое, бледное лицо с живыми и блестящими глазами. Образ, вызвавший представление о запахе хлеба с чесноком и сандвичах с салатом.

— Подержи.

Юноша сунул в свободную руку Харрисона зажигалку.

— Отвернись.

Харрисон увидел в полутьме, как юноша вытаскивает пистолет. Узник отвернулся. Его уши чуть не разорвались от звука выстрела, после которого давление цепи на его запястье исчезло. Боль обожгла мышцу у плеча, но, когда его рука качнулась, оказалось, что она свободно свисает вдоль тела.

— Дело сделано, — сказал юноша, и в пламени зажигалки он различил тень его улыбки, жесткой и холодной. Он потянул Харрисона к приставной лестнице. Спуск вниз был затруднен, потому что Харрисон старался не причинить неудобства больному плечу, а руки итальянца были заняты пистолетом и зажигалкой. Наконец под ногами Харрисона оказалась утоптанная земля, но пальцы юноши по-прежнему твердо сжимали его руку. У двери они остановились, пальцы скользнули к его запястью, где был острый обломок кольца наручников, перебитого пулей. Когда он упал на землю, раздался слабый звон.

— Люди, которые меня караулили...?

— Я их убил.

Лицо оставалось невидимым, информация показалась неуместной.

— Обоих?

— Да, я убил их обоих.

Снаружи Харрисон содрогнулся от ночного воздуха, как если бы испарина на его лбу вдруг превратилась в лед. Дуновение свежего воздуха коснулось его волос и сдуло их с глаз. Он споткнулся о камень.

— Кто вы?

— Не ваше дело.

Хватка на его запястье была крепкой и решительной. Харрисон вспомнил мимолетное видение пистолета и позволил увлечь себя по неровной, полной чертополоха траве поля.

Свидетели нападения растаяли и исчезли с мостовой при первых пронзительных звуках сирен скорой помощи. Остались немногие, чтобы изложить свою версию того, что произошло, и сообщить полиции, занявшейся следствием, свои имена и адреса. Посреди дороги, повернутая под прямым углом к двум потокам транспорта, стояла «Альфа» Веллоси, попавшая в засаду. Мауро, шофер, лежал, бледный как смерть поперек рулевого колеса, голова его находилась рядом с изрешеченным пулями затемненным ветровым стеклом. На заднем сиденье, был Веллоси, наполовину сползший на пол. Обе его руки сжимали пистолет, и он не мог унять дрожь своего тела. Его спасла укрепленная армированная дверь. Над его головой задние стекла образовали калейдоскоп осколков, отразивших все краски. Хотя это стекло тоже было особо прочным. Столь быстрым, столь живым, столь пугающим был момент нападения. Восемь лет работы в Сквадро Антитерроризмо, когда он не раз видел такие же машины и тела, как сейчас тело Мауро, не могли подготовить его к такому происшествию. Все, что он мог себе представить прежде, никак не соответствовало этому. Даже во время войны, в песчаных дюнах Сиди Баррани под артиллерийским огнем англичан не было такого ощущения: в закрытой машине он чувствовал себя крысой, попавшей в ловушку, а над его головой грохотали выстрелы. Стреляли из автомата.

Машина эскорта уткнулась капотом под задний бампер машины Веллоси. В ней уцелели все, и теперь они рассыпались вокруг, не выпуская автоматических пистолетов. Один прикрывал открытую дверцу пассажирского салона. Другой стоял в двери лавки. Третий человек из охраны Веллоси находился прямо посреди улицы. Освещали фарами. В любую секунду он готов был выстрелить, если тела, распростертые на асфальте, поднимутся и, несмотря на кровь и раны, из которых вываливались внутренности, снова попытаются вступить в схватку.

Только когда полиция блокировала улицу, Веллоси открыл дверцу и вышел. Он казался старым, почти дряхлым, шаги его были тяжелыми. Шел он с трудом.

— Сколько их здесь? — спросил он через улицу человека, который был его тенью и хранителем все эти три года, а жена его готовила для него, и дети были его крестниками.

— Их было трое, капо. Все мертвы. Они слишком долго задержались — хотели удостовериться, что попали в вас.

Он вышел на середину освещенной улицы, а его люди поспешили сомкнуться вокруг него, желая, чтобы он ушел, но готовые считаться с его настроением. Он внимательно смотрел сверху вниз на лица этих мальчиков, рагацци, гротескных, в угловатых позах, с оружием, валяющимся рядом с их сжатыми кулаками, с глазами, из которых ушла ненависть и осталась одна мука. Его глаза закрылись, а мускулы на щеках напряглись, словно он старался почерпнуть силу из какого–то отдаленного источника,