Арне Даль - Дурная кровь

— Не знаю. Знаю только со слов Лабана, что Ларс-Эрик очень из-за них переживал. Мне трудно это представить, но сын так сказал.

— Сколько лет Лабану?

— Двадцать три.

— Он живет с вами?

— У него квартира на улице Кунгсклиппан. Хотите сверить показания, или как там у вас это называется? Полное имя Лабана — Лабан Иеремия Хассель.

— Чем он занимается?

— Спросите что полегче. (Пауза) Читает книги.

Йельм нажал на кнопку и хотел снова перематывать, когда Черстин остановила его. Сам бы он еще не скоро остановился.

— Достаточно, — сказала она.

Йельм удивленно посмотрел на нее, словно вернувшись из другого мира. С явной неохотой он прервал свои манипуляции и остановился. Сел на стул напротив Черстин и оглядел кабинет. Здесь работали Черстин и Гуннар Нюберг. Хористы. И комната у них была тихая, светлая, наполненная ясным, холодноватым осенним солнцем и воздухом, проникавшим через полуоткрытое окно. Здесь они порой пели гаммы, порой исполняли что-то a capella . Он — звучным басом, она — приглушенным альтом. Вспомнив свой кабинет, где Чавес безвылазно сидел в интернете, а когда отдыхал, то говорил о футболе, Йельм остро почувствовал собственную приземленность. И затосковал по Джону Колтрейну. А может быть, даже Кафке, хотя вера Йельма в литературу за последние дни сильно пошатнулась.

Но больше всего ему захотелось поговорить по душам с Черстин. Только он не знал, с чего начать.

— Можешь обобщить все, что они говорили? — спросила она.

Йельм посмотрел на нее. Она выдержала его взгляд. Но прочитать что-нибудь в глазах друг друга они не смогли.

— Три основных пункта. Первое: нужно встретиться с двадцатитрехлетним студентом Лобаном Хасселем. Второе: выяснить про коллегу Элизабет Б., которая звонит в роддом и сплетничает. Третье: проверить, сохранились ли письма с угрозами в домашнем или рабочем компьютере Хасселя.

— А ты был дома у Хасселя?

— Заходил. Во всяком случае, никаких доказательств его связей с КГБ не увидел. Большая, стильная квартира в районе Кунгсхольмен, видно, что холостяцкая. Есть тренажеры. Хочешь взглянуть?

Она покачала головой.

— Я сейчас занята. Попробуй уговорить Хорхе прогуляться с тобой по солнышку.

Он кивнул, минуту потоптался в дверях, неуверенно глядя на магнитофон, потом повернулся и вышел.

Черстин посмотрела на магнитофон. Потом на закрытую дверь, потом снова на магнитофон.

Она нашла то место, которое Йельм проскакивал, перематывая пленку то туда, то обратно. Нажала кнопку и вскоре услышала:

— Кто ваш новый муж?

— Это не имеет отношениям данному делу.

— Я просто хотел узнать, кого вы предпочли Хасселю. Что вы нашли в нем такого, чего не было в вашем первом муже. Различия. Это поможет мне лучше понять, что за человек был Хассель.

— Я живу с мужчиной, который работает в турбизнесе. Нам хорошо вместе. Он много работает, но занимается делами на работе, а дома уделяет внимание мне. У нас нормальная жизнь. Я ответила на ваш вопрос?

— Думаю, да, — ответил Пауль Йельм.

Черстин Хольм посмотрела на закрытую дверь.

И долго не сводила с нее глаз.

Йельм уговорил Чавеса “прогуляться по солнышку”. Воспользовавшись моментом, когда друг пожаловался на взопревшую задницу, Йельм оторвал его от компьютера, и оба наших незаметных героя покинули здание полицейского управления, предоставив находиться там людям, более избалованным вниманием общественности, таким, например, как Вальдемар Мёрнер. Кстати, чем закончилось дело с жалобой репортера “ЭйБиСи” на “серьезные травмы губ”, которые ему нанес Мёрнер “путем резкого вдавливания в рот микрофона”, так и осталось неизвестным. Видимо, эту жалобу сочли не заслуживающей внимания.

На улице их гостеприимно встретил еще один яркий по-летнему теплый день. Осень пришла в Арланду, но еще не добралась до Стокгольма.

На Чавесе был легкий льняной пиджак практичного серого цвета, до поры до времени маскировавшего потребность в стирке. Невысокий крепкий латиноамериканец Чавес энергично разминал затекшую спину, шагая рядом с Йельмом по улице Кунгсхольмсгатан.

— Интернет, — мечтательно говорил он. — Бездна возможностей. И куча дерьма.

— Как в жизни, — философски заметил Йельм.

Они свернули на Пиперсгатан, поднялись на горку, потом по крутым ступенькам вскарабкались на Кунгсклиппан, где ряды домов выстроились в ряд, стараясь лучше разглядеть простирающийся внизу Стокгольм. Некоторые из них смотрели на Ратушу и полицейское управление — на эти дома спрос был относительно невелик. Другие наслаждались видом Кунгсхольмского храма, набережной и залива Риддарфьерден, третьи слегка презрительно подмигивали стеклянному Сити и устремляли взгляд дальше, к престижному району Эстермальм. В одном из таких домов и жил сын Ларса-Эрика Хасселя от первого брака.

Йельм и Чавес позвонили в дверь. Им открыл светловолосый молодой человек с редкой короткой порослью на подбородке, в футболке без рукавов и мешковатых брюках.

— Легавые, — без всякого выражения произнес он.

— Так точно, — сказали хором легавые и показали свои удостоверения. — Разрешите войти.

— Вас попробуй не пусти, — сказал Хассель-младший и пригласил обоих наших героев в квартиру.

Квартира была маленькая, однокомнатная, с закутком для приготовления пищи. Рольставни цвета морской волны преграждали путь солнечным лучам. Компьютер бросал голубоватый свет на стены возле письменного стола, остальная часть квартиры тонула в темноте.

Чавес дернул шнурок, и рольставни с резким скрипом поползли вверх — этот звук странно напомнил другой, который издал Мёрнер, когда его лягнул Роберт Е. Нортон.

— Редко поднимаете ставни, — констатировал Чавес. — А зря, такой вид из окна пропадает.

В этом месте улица резко уходила вниз, и был виден мост, соединяющий остров с “материком”.

— Вы занимались? — спросил Йельм. — Ваша мать сказала, что вы изучаете литературу.

Щурясь от ярких лучей солнца, атаковавших его жилище, Лабан Иеремия Хассель бледно улыбнулся.

— Ирония судьбы…

— Что вы имеете в виду? — спросил Йельм и перевернул стоявшую вверх дном кофейную чашку. Делать этого не следовало: по комнате сразу поплыл резкий запах плесени.

— Мой отец был одним из ведущих литературных критиков Швеции, — сказал Лабан Иеремия, безучастно следя за действиями Йельма. — Ирония заключается в том, что я, по мнению окружающих, родился, так сказать, под литературной звездой. На самом деле мой интерес к литературе есть не что иное, как бунт против отца. Не знаю, понимаете ли вы, что я имею в виду, — тихо добавил он и сел на обшарпанный фиолетовый диван образца шестидесятых годов.