Луиза Пенни - Разные оттенки смерти

– А когда Лилиан вошла в дверь АА двадцать лет спустя? – спросил Гамаш.

– Я удивилась тому, что все еще страшно ее ненавижу…

– Сюзанна, – снова остерегающим голосом проговорил главный судья.

– Послушай, Тьерри, я либо расскажу все, либо вообще для чего все это? Верно?

Вид у него был расстроенный, но он согласился.

– Но потом она попросила меня стать ее опекуном, – сказала Сюзанна, снова глядя на следователей, – и тогда случилось что-то странное.

– Что? – спросил Бовуар.

– Я ее простила.

Это сообщение было встречено тишиной, которую в конце концов нарушил Бовуар:

– Так просто взяли и простили?

– Нет, инспектор, не просто. Прежде мне нужно было согласиться. Когда ты помогаешь врагу, то тем самым освобождаешь себя от чего-то.

– Она извинилась перед вами за ту рецензию? – спросил Гамаш.

– Да. Около месяца назад.

– И вы полагаете, она делала это искренне? – спросила агент Лакост.

Сюзанна задумалась, потом кивнула:

– Я бы не приняла извинения, если бы сочла, что она неискренна. Я и вправду верю, что она раскаялась в том, что сделала со мной.

– И в том, что она делала с другими? – спросила Лакост.

– И в том, что она делала с другими, – ответила Сюзанна.

– Значит, если она извинилась перед вами за эту рецензию, – старший инспектор кивнул, показывая на лист бумаги на столе, – то, возможно, она извинялась и перед другими людьми, чьи работы рецензировала.

– Не исключено. Но мне она об этом не говорила. Я думаю, передо мной она извинилась, потому что мы были опекун и подопечная и она хотела избавить наши отношения от всяких неясностей. Но теперь, когда вы об этом спросили, мне кажется, что вы правы. Я не единственная, перед кем она извинялась.

– И вы не единственная, чью карьеру она уничтожила? – спросил Гамаш.

– Вероятно, нет. Не все рецензии были так демонстративно жестоки, как эта. Мне есть чем гордиться. Но другие рецензии не были столь убийственны.

Сюзанна улыбнулась, но от полицейских, смотревших на нее, не ускользнуло, что при словах «демонстративно жестоки» в ее словах прозвучала резкая нотка.

«Она не простила, – подумал Гамаш. – По крайней мере, не полностью».

Когда Сюзанна со своими друзьями ушла, трое полицейских снова уселись за стол.

– Достаточно ли у нас улик, чтобы ее арестовать? – спросила Лакост. – Она признает, что много лет вынашивала ненависть к убитой и что была здесь. Таким образом, у нее имелись мотив и возможность.

– Но доказательств нет, – сказал Гамаш, откидываясь на спинку стула. Досадная складывалась ситуация. Они были почти готовы предъявить обвинение Сюзанне Коутс, но подтвердить обвинение было нечем. – Все это наводит на размышления. Еще как наводит.

Он взял рецензию, пробежал ее взглядом, положил на стол и посмотрел на Лакост:

– Нам нужно вернуться в «Пресс».

Изабель Лакост помрачнела:

– Что угодно, только не это, шеф. Лучше пристрелите меня.

– Извини, – сказал он немного усталым голосом. – Я думаю, в этой мертвецкой отыщутся и другие тела.

– Что вы имеете в виду?

– Другие художники, чью карьеру разрушила Лилиан.

– Другие люди, перед которыми она извинялась, – покорно сказала Лакост, поднимаясь со стула. – Может быть, она пришла в дом к Кларе для того, чтобы повиниться не перед ней, а перед кем-то другим.

– Вы считаете, что Сюзанна Коутс не убивала Лилиан? – спросил Бовуар.

– Не знаю, – признал Гамаш. – Но я подозреваю, что если бы Сюзанна хотела ее убить, то сделала бы это раньше. И все же… – Гамаш помолчал. – Вы обратили внимание на ее реакцию, когда она говорила про рецензию?

– Она все еще злится, – сказала Лакост.

Гамаш кивнул:

– Она двадцать три года состоит в АА, стараясь забыть свои обиды, но так их и не преодолела. А вы можете себе представить человека, который и не пытался это делать? Градус его злости?

Бовуар взял рецензию, посмотрел на светящуюся радостью молодую женщину.

Что случалось, когда бывали перечеркнуты не только надежды, но и мечты и карьера? Вся жизнь? Но он, конечно, знал ответ на этот вопрос. Как и все они.

Ответ был прикноплен к стене у них за спиной.

Жан Ги Бовуар плеснул водой в лицо, ощутил ладонями щетину. Было половина третьего ночи, и он никак не мог уснуть. Он проснулся от боли и некоторое время лежал в кровати, надеясь, что она пройдет. Но она, конечно, не прошла.

И тогда он поднялся и пошел в ванную.

Он стоял, крутя головой так и эдак. Рассматривал свое отражение. На него смотрело изможденное лицо. С морщинами. Откровенные морщины у глаз и рта, причиной которых явно была не смешливость. Морщины между бровей. На лбу. Он потер щеки, пытаясь разгладить морщины. Но они никуда не уходили.

Бовуар приблизил лицо к зеркалу. В ярком свете лампы стало видно, что щетина седовата.

Он повернул голову. Седина появилась и на висках. Он присмотрелся – повсюду на голове стали появляться седые пряди. Когда же это случилось?

«Боже мой, – подумал он. – Неужели Анни видит это? Старика? Усталого и седого? Боже мой».

«Анни и Дэвид переживают трудные времена». Но слишком поздно.

Бовуар вернулся в спальню, сел на край кровати, уставился перед собой. Потом засунул руку под подушку, вытащил пузырек, снял крышку и вытряхнул таблетку. Она замерла на его ладони. Некоторое время он смотрел на нее затуманенным взглядом, потом сжал в кулаке. Наконец неторопливо разжал кулак и бросил таблетку в рот, проглотил, запил водой из стакана на прикроватной тумбочке.

Бовуар ждал. Ждал уже знакомых ощущений. И почувствовал, как боль медленно уходит. Но другая, более глубокая боль осталась.

Жан Ги Бовуар оделся, тихо вышел из гостиницы и исчез в ночи.

Почему он не заметил этого прежде?

Бовуар приблизил лицо к монитору, потрясенный увиденным. Он смотрел этот ролик сотни раз. Снова и снова. Он знал его до последнего кадра, снятого нашлемными камерами.

Как же он мог пропустить это?

Он нажал кнопку повтора и просмотрел еще раз.

Он видел себя на экране. Вот он целится в террориста. Но внезапно его отбрасывает назад. Ноги подкашиваются. Жан Ги увидел, как он падает на колени. А потом – лицом вниз на пол. Он помнил это.

Он видел грязный бетонный пол, устремившийся ему навстречу. И продолжал видеть грязь, уже ударившись о пол лицом.

А потом боль. Нестерпимая боль. Он схватился за живот, но боль была внутри.

Он услышал крик с экрана: «Жан Ги!» Гамаш с карабином в руке пробежал по простреливаемому участку, схватил его за спину бронежилета и потащил за стену.

Далее крупным планом Бовуар – он то приходит в сознание, то погружается в небытие. Гамаш говорит с ним, приказывает ему держаться. Перевязывает его, прижимает руку к ране, чтобы остановить кровь.