Бен Уинтерс - Последний полицейский

Я говорю сочувственно, но без обиняков. Вот так обстоят дела, сделать больше ничего нельзя. Я готовлюсь к слезам или яростным упрекам с обвинениями.

Но она молчит, и я смотрю на экран, проверяя, не пропала ли сеть.

– Нико?

– Да, я здесь.

– Ты… ты поняла?

Я качу на север, точно на север, через границу штата. Добро пожаловать в Нью-Гэмпшир. Живи свободным или умри. [3] Девиз штата Нью-Гэмпшир.

– Да, – отзывается Нико, затянувшись в паузе сигаретой. – Поняла.

– Дерек, по всей вероятности, проведет оставшееся время в той камере.

– Ладно, Генри, – говорит она, словно раздосадованная моей назойливостью, – усвоила. Как повидались с Элисон?

– Что?

– Как она выглядит?

– А-а, хорошо, – говорю я. – Отлично выглядит.

И тут разговор плавно переходит в другую тональность, и она рассказывает, как ей всегда нравилась Элисон. Мы вспоминаем прежние времена, когда вместе росли, и первые дни в доме деда, и поздние посиделки в подвале. Я не замечаю пейзажа за окном. Мы болтаем, как раньше, как двое детей, брат и сестра, в реальном мире.

К окончанию разговора я почти дома, я проезжаю южную окраину Конкорда, а мобильник по-прежнему держит сигнал, поэтому я решаюсь сделать еще один звонок.

– Мистер Дотсет?

– Привет, малыш. Я уже знаю о детективе Андреасе. Господи…

– Я понимаю. Понимаю. Послушайте, я хочу еще раз туда заглянуть.

– Куда заглянуть?

– В дом на Боу-Бог-роуд. Где мы вчера пытались арестовать подозреваемого по делу о самоповешении.

– А да, хваткие вы ребята! Если не считать, что застрелили парня.

– Да, сэр.

– О, а ты слышал про тех наркош в Хенникере? Парочка мальцов на мотоцикле катила за собой на буксире чемодан на колесиках. Полиция штата их задержала и обнаружила полный чемодан «эскопета» – маленьких мексиканских дробовичков. Ребятки катались с грузом оружия на пятьдесят тысяч долларов.

– Ого!

– Во всяком случае, по нынешним ценам.

– Угу. Так я, Денни, сейчас заеду в тот дом, посмотрю там еще раз.

– В какой дом?

Место происшествия – уродливый домишко Туссена – обнесли лентой наспех, как попало.

Одна тонкая полоска желтого целлофана провисает между столбиками ворот, тянется к низкой ветке дуба, от него через газон к почтовому ящику. Привязана небрежно, сползает, ветер треплет ленту как флажки, развешанные в честь дня рождения.

Теоретически после вчерашней стрельбы дом должен быть заперт и обыскан патрульной группой, но у меня на этот счет большие сомнения, основанные, в первую очередь, на смастеренном спустя рукава ограждении. А во вторую, на том, что внутри все осталось на своих местах. Вся потертая и грязноватая мебель в гостиной Туссена стоит точно там же, где вчера. Легко себе представить, как какой-нибудь Майкельсон, откусывая на ходу от сэндвича с колбасой и яйцом, обходит четыре комнатушки, приподнимает подушки на диванах, заглядывает в холодильник и, зевнув, объявляет, что дело сделано.

На ковре гостиной и половицах прихожей архипелаг из черных со ржавчиной пятен засохшей крови. Моей из щеки и крови Туссена из разбитого лба и смертельных пулевых ран.

Я тщательно переступаю и обхожу их, останавливаюсь посреди гостиной. Медленно поворачиваюсь вокруг оси, мысленно делю дом на квадраты, как рекомендуют Фарли и Леонард, и приступаю к настоящему обыску. Прохожу дюйм за дюймом, если надо, ложусь на брюхо, неловко заползаю под кровать. Откопав в кладовке стремянку и взобравшись на нее, простукиваю хлипкие плитки потолка, но в щелях нахожу только волокна уплотнителя и тайные залежи пыли. Тщательно осматриваю шкаф в спальне Туссена. Что я, собственно, ищу? Выставки модных ремней на вешалке и просвета, где одного недостает? Схему мужского туалета в «Макдоналдсе»? Сам не знаю.

Так или иначе – брюки, рубашки, комбинезоны, две пары сапог и больше ничего.

Пять процентов, по расчетам Элисон. Пять процентов.

Дверца рядом с кладовой ведет на бетонную лесенку без перил – спуск в полутемный подвал с единственной лампочкой, болтающейся на проводе. Рядом с большим остывшим котлом собачье место: матрасик, изжеванные резиновые игрушки, начисто вылизанная миска для еды и вторая, с лужицей мутной воды на донышке.

– Бедолага, – вслух говорю я, и он тут же появляется. Гудини, как по волшебству, возникает на верхней ступеньке. Башка всклокочена, желтые зубы оскалены, глаза навыкате, в белой шерсти серые колтуны.

И что прикажете делать? Я отыскиваю кусок бекона и мелко нарезаю его, а потом, пока Гудини ест, сижу за кухонным столом и представляю, будто Питер Зелл сидит напротив. Вот он снял и отложил очки, щурится над мелкой работой – пытается тщательно размельчить белую таблетку.

И тут громко хлопает входная дверь. Я, вскочив и опрокинув стул, слышу второй хлопок. Гудини выскакивает наверх, лает, и я бегу со всех ног через дом, распахиваю дверь и кричу: «Полиция!»

Никого. Тишина, белый газон, серые тучи.

Я кидаюсь к дороге, теряю равновесие и еле выправляюсь на бегу, проезжаю последние три фута как на лыжах. Снова ору: «Полиция!», сперва в один конец улицы, потом в другой. Задыхаюсь. Ушел. Кто-то был в доме, затаился на время обыска или заскочил и выбежал в поисках того же, что искал я. И сбежал.

– Чтоб тебя! – бурчу я и, развернувшись, рассматриваю снег и слякоть, пытаюсь отличить следы пришельца от своих. Большие снежные хлопья слетают на землю редко, словно заранее сговорились выступать по очереди. Сердце понемногу восстанавливает ритм.

Гудини на ступеньке вылизывает миску. Хочет еще.

Постойте-ка! Я, склонив голову, рассматриваю дом, дерево, газон.

– Постойте-ка!

Если пес живет в котельной, что в конуре?

Ответ прост: таблетки. Таблетки и много чего еще.

Плотные конверты из оберточной бумаги с флаконами. В каждом несколько десятков таблеток по тридцать и шестьдесят миллиграммов, на каждой – название препарата или производителя. Большая часть – сульфат морфина. Но есть и другие: оксиконтин, дилаудид, лидокаин. Всего шесть толстых конвертов и сотни таблеток в каждом. Еще коробочка с маленькими листками белой кальки и коробочка с машинкой для раздавливания таблеток – такие продаются в аптеках. Еще коробка в мешке для покупок, внутри бумажный пакет из универмага и в нем курносый автоматический пистолет, стоящий по нынешним временам несколько тысяч долларов. Плюс пузырьки с темной жидкостью и несколько дюжин шприцев в хрустких пластиковых упаковках. Еще один бумажный пакет, а в нем наличные – толстая пачка стодолларовых купюр.

Две тысячи. Три тысячи. После пятой я прекращаю счет. Руки у меня дрожат, мешают считать, но там много.