Алисия Хименес Бартлетт - Не зови меня больше в Рим

– И что, неужели вы друг другу наскучили, как бывает вообще с любыми парами?

– Да нет, с Фермином особо не заскучаешь, просто каждый из нас досконально изучил слабые места другого. Иногда это бывает забавно, а иногда – невыносимо.

– Все, что ты говоришь, можно отнести и к супружеской жизни.

– Не хочу наталкивать тебя на тяжелые воспоминания.

Не успев произнести эту фразу, я раскаялась. Абате смотрел на меня с изумлением. Потом вяло улыбнулся:

– Иногда хорошие воспоминания ранят больнее.

Я пожала плечами. Затем, чтобы замять паузу, глянула на часы.

– А чем же мы займемся теперь? – спросила я.

– Пойдем в бар на углу и выпьем пива.

– А если в это время в кабинет зайдет за нами комиссар Торризи?

– А что, у вас в Барселоне не разработано никакой системы оповещения на такой случай? Кто-то ведь всегда может тебя из бара высвистать.

– А как же! Полицейский, что дежурит у дверей, живо за нами прибегает.

– Почему ты думаешь, что у нас все иначе?

Минуту спустя перед нами стояли два бокала с холодным пивом, суля освежение и легкую одурь. Я коснулась губами пива, словно жадная пчела, которая торопится высосать сок из цветка. Я закрыла глаза от наслаждения, а когда снова открыла, обнаружила, что Абате с улыбкой за мной наблюдает.

– Оледеневшее сердце энергичной инспекторши оттаивает только перед бокалом пива.

– Это значит, что я напоминаю тебе сержанта-кавалериста, да?

– Да, но под сержантскими нашивками таится великая нежность.

– Вот и ошибаешься – нежной я никогда не была. Ну, может, только в молодости, но очень скоро поняла, что наша жизнь не терпит слабостей.

– Разве нежность – это слабость?

– Разумеется! Мягкий хлеб, он податливый, а я вовсе не хочу, чтобы кто-нибудь слепил из меня шарик и запустил им в угол.

– Но ведь пока этот кто-нибудь лепит из тебя шарик, он тебя ласкает.

– С каких это пор мужчины стали тосковать по нежности? Это что-то новенькое – боюсь, время слишком быстро бежит для меня и я за ним не поспеваю.

– Тебе нравятся крепкие и суровые мужики?

– Ага, как скалы.

Он одним глотком допил остававшееся пиво. Потом решительно, с резким стуком опустил бокал на стол и шутливо посмотрел на меня:

– Вот такие?

Я рассмеялась. Он подозвал официанта и заказал еще пива.

– А ты уверен, что будешь в норме, когда придет комиссар? – спросила я.

– С алкоголем у меня отношения как у викинга: я веду машину на полной скорости, не подаю милостыни нищим и всегда обыгрываю друзей, если нам вздумается помериться силой. Ну как, достаточно я крепок и суров, чтобы хоть немного тебе понравиться?

Звонок мобильника прервал мой смех. Это была моя падчерица, восьмилетняя Марина.

– Петра, ты можешь со мной поговорить?

От удивления и от этого тоненького вежливого голоска я растрогалась:

– Марина, детка, как я рада! Как у тебя дела, солнышко?

– Хорошо. Просто ты уже давно уехала и ни разу мне не позвонила, вот я и хочу спросить, что ты делаешь.

– Да-да, я тебе и правда не звонила, но…

Пока слова сами собой выскакивали из меня, доставляя куда большее удовольствие, чем пиво, я заметила, как пристально смотрит на меня Маурицио. Черт, ведь мог бы отойти в сторону, пойти в туалет, в конце концов!.. Нет, сидит себе и с ехидной улыбочкой слушает, как сержант-кавалерист в до блеска начищенных сапогах рассыпается в нежностях перед маленькой девочкой, демонстрируя неизвестный ему лик слюнявой идиотки. Я резко перекрыла поток нежностей:

– Но я полагала, что твой папа рассказал тебе, сколько у меня здесь работы.

– Да, он мне и мальчикам рассказывал, что ты поехала за границу с очень важным заданием. Уго и Тео тоже хотели позвонить и попробовать узнать, какое задание ты выполняешь, ведь папа ничего не говорит…

– Нет, пусть они лучше мне не звонят, потому что, как я тебе уже сказала, у меня много работы.

– Петра, моя мама – совсем глупая. Теперь она хочет записать меня на уроки балета, а эти уроки балета – это чушь и дурость. Туда надо ходить в трико, а в трико я буду похожа на сосиску и…

Я строго ее перебила:

– Марина, я не могу сейчас разговаривать. К большому моему сожалению.

У меня сжалось сердце, когда я услышала, сколько разочарования и грусти прозвучало в ее голосе:

– Хорошо, Петра, пока.

Какое-то время я ненавидела итальянца только за то, что он сидит рядом. Правда, очень быстро перевела упреки на саму себя. С какой стати меня так заботило, что именно может подумать обо мне этот мужчина? И нашла ответ: если в глазах Маурицио я буду выглядеть холодной женщиной, это удержит его на расстоянии. Тотчас возник новый вопрос: а почему, собственно, его нужно удерживать на расстоянии? Ответить осмысленно я была не в силах, поскольку тут в игру вступала интуиция – и подавала свой голос очень настойчиво. Теперь Маурицио смотрел на меня так, что мне пришлось пуститься в объяснения:

– Это была Марина, моя падчерица. Младшая дочка моего мужа.

Он сразу помрачнел и уставился в пол.

– Поначалу, после развода, мои дочки то и дело звонили мне. Иногда они мешали мне работать, и я не мог поговорить с ними, как бы мне хотелось. Потом они стали звонить реже. А теперь почти и вовсе перестали. Время от времени я забираю их в выходные, мы обедаем в ресторане… Скажи, Петра, можно при нашей профессии жить нормальной семейной жизнью, как все остальные?

– Не знаю. У меня таких затруднений никогда не было, потому что ни одна из моих семей, сменявших одна другую, не имела нормального состава. У меня не было детей. Я не пыталась создать нечто основательное.

– А вот я пытался, но ничего у меня не получилось: жена от меня ушла.

– Почему она ушла?

– По самым очевидным причинам, хотя очевидность не делает их менее серьезными: из-за моего беспорядочного рабочего режима, из-за того, что я не успевал исполнять отцовские обязанности, из-за того, что я был невнимательным мужем.

– Но ведь, наверное, и она не все делала как должно.

– Боюсь, что она-то как раз делала. Она была хорошим работником, хорошей матерью, внимательной и участливой женой… Потом ей все это надоело, но она еще немалое время терпела, однако я не переменился. И она поняла, что терпению пришел конец, когда влюбилась в другого мужчину. Тогда-то она и ушла; теперь перед вами, женщинами, проблема совести не стоит, как раньше.

– А тебя бы устроило, если бы она осталась с тобой по велению совести?

– Нет, но, когда тебя бросают, это очень тяжело.

– Тяжелым должен быть именно разрыв сам по себе – независимо от того, кто кого бросил.

– Теоретически все так и должно быть. Скажи мне одну вещь, Петра, вот ты чувствуешь себя все-таки больше женщиной, чем полицейским?

– Ничего себе вопросик! Конечно, больше женщиной! В первую очередь я женщина, а уж потом все остальное.