Евгений Сухов - Воровской дозор

Отправляясь на волю, каждый арестант, следуя неписаным тюремным традициям, уходящим своими истоками куда-то в седую старину, раздавал нажитое добро до самой последней мелочи, чтобы вновь не угодить в «казенный дом». Такая традиция была заведена мужиками, пришедшими в тюрьму от сохи, терпеливо дожидавшимися дня, когда можно будет вернуться к привычному образу жизни, а потому без сожаления расстававшимися не только с вещами, но и с тюремными привычками.

Вор Елисеич был иной породы, для которых тюрьма – дом родной! Поэтому приметы мужиков, прочно укоренившиеся в уголовной среде, он не одобрял. И возвращения на «кичу» не боялся. Но вот раздать добро, чтобы послужило хорошим людям, так это благое дело. Не спеша, как бы продумывая каждое движение, он передал кружку золотозубому:

– Владей!

– Спасибо, Елисеич. Вроде бы и недолго пробыл, а привык я к тебе.

– Мы же с тобой бродяги, – заметил Елисеич. – Нам не привыкать расставаться.

Заточку, сделанную из поломанной ложки, – царский подарок, – он незаметно пододвинул двадцатипятилетнему блатному с «погонялом» Кузя. Куртку отдал Краюхе, заключенному с тридцатилетним стажем.

– Не замерзай. Наверняка по этапу на север отправят.

Надзиратель, оперевшись о косяк, терпеливо наблюдал за раздачей, не смея торопить «законного». Раздав вещи, иголку с ниткой Елисеич решил оставить себе – если суждено вернуться, будет чем подправить одежду.

– Чего, начальник, стоим? – повернулся он к надзирателю. – Веди давай. На волю хочу!

Заложив руки за спину, вор вышел в коридор и, не дожидаясь привычной команды, уткнулся лицом в стену.

Первые три дня Елисеич с приятелями пил горькую. Закуска самая простая: килька в томате, грубо нарезанные куски колбасы, из разносолов лишь маринованные грузди и крохотные соленые огурчики. Хлебом заедали пьяную икоту, отламывали крохотные кусочки и степенно жевали, будто это было самое желаемое лакомство в их жизни.

– А помнишь, как мы с тобой в Соликамске парились? – спросил Елисеича худой вор, которого нарекли Коромыслом. Тощий, почерневший от полярного солнца, он и в самом деле чем-то напоминал побитый и иссушенный кусок дерева, но столь крепкий, о который может затупиться даже сталь.

– Было такое, – ответил Елисеич и с подчеркнутой деликатностью, каковой не встретишь даже у потомственных дворян, поддел вилкой из консервной банки узкую кильку. – Как вспомню, так меня просто в жар бросает. Ума не приложу, как удалось выжить в этой «красной» зоне.

– А помнишь Степанова?

– Это которого? Фомку, что ли?

– Нет, Петра, мы с ним в Томске чалились. С заячьей губой, он за мужиками посматривал.

– Помню такого.

– Сукой оказался! В Соликамске скурвился совсем, из блатных в «красные» переметнулся. Потом его в бригадиры двинули. Такой мразью стал, что из мужиков по две нормы выжимал. Бревнами его завалили.

– Оно и правильно. На зоне мужик – главная фигура, он ведь за всех лямку тянет.

– А Вальку Сидорова помнишь?

– А то! Золотой пацан! Он с малолетки пришел. Что с ним?

– Правильный пацан растет. Помогают ему. Есть за что. Бог ему навстречу! В прошлом году «смотрящим» поставили в Пермской колонии.

– Она же наполовину «красная», – удивился Елисеич.

– То-то и оно! Там он быстро свои порядки установил, даже барин к нему со всем почтением. До него все повара крысятничали, мясо из котлов таскали, так он одного из них сварил в кипятке, и другие сразу паиньками стали. Каждую пайку лично контролирует, чтобы ни на один грамм мяса не убавили.

– У меня есть тоже на примете один пацан. Уверен, толк из него будет. Хочу в свои дела притянуть.

– Проверить его надо, – с сомнением протянул Коромысло. – На такое дело не каждый способен. Тут, кроме характера, еще и голова должна исправно варить.

– А вот мы сейчас и проверим, – с готовностью отозвался Елисеич. Подняв трубку телефона, он быстро набрал номер: – Герасим, «чиграш» у тебя?

– Здесь. Что ему передать?

– Ничего не передавай. Скажи, чтобы ко мне подваливал. Дело у меня к нему есть срочное.

– Передам.

Трубка с громким щелчком легла на рычаг.

– Еще по одной? – предложил Елисеич, ухватив за прохладные бока «Столичную».

– Можно, – вяло отреагировал Коромысло. – Только давай по маленькой. Мне еще до дома топать. Маруська не любит, когда на рогах прихожу.

– Она у тебя покладистая, – аккуратно разлил водку в граненые стаканы Елисеич, – еще и не такое простит.

Выпили молча. Без речей. Как если бы кого-то помянули. Так же сосредоточенно взялись за еду, думая каждый о своем.

– Считаешь, потянет? – нарушил молчание Коромысло.

– Потянет, парень он с головой, сразу приметил.

– Разберемся.

Еще через полчаса подошел Потап.

– Звал? – спросил он, глянув на захмелевшего хозяина, стоявшего на пороге.

– Проходи, не дрейфь, – распахнул дверь пошире Елисеич.

Феоктистов прошел в коридор – неуютный, холодный, каким бывает разве что казенное помещение. В квартире почти пусто. Из украшений лишь одна картина, написанная тусклыми красками, с которой на него смотрел худой старик с цепким взглядом. Вот сейчас разомкнет крепко стиснутые губы и обругает по матушке гостя. Потап невольно застыл под строгим взглядом. Даже ему, человеку, не искушенному в искусстве, было понятно, что лицезреет он исключительную вещь, по воле случая оказавшуюся в запущенной квартире с потертыми обоями и разодранным линолеумом. Может, оттого во взгляде старика сквозила какая-то скрытая обида.

– Чего остолбенел? – недовольно спросил Елисеич.

– Кто это? – показал Потап на картину.

– Рембрандт. Слыхал о таком?

– Доводилось.

В просторной гостиной, щедро залитой светом через большие окна, было такое же запустение. Из роскоши лишь старенький продавленный диван с протертой материей, на котором, откинувшись на мягкую спинку, сидел немолодой высокий человек с пожелтевшим лицом и пронзительными колючими глазами, очень напоминающий старика с портрета.

– Это тот самый? – с интересом спросил он, посмотрев на вошедшего Потапа.

– Тот… Вот что, малец, – хмуро посмотрел Елисеич на Потапа, – знаешь, чем я занимаюсь?

– Наслышан, – сдержанно ответил Потап.

И перевел взгляд на картину, висевшую у входа, на которой была изображена молодая красивая женщина в старинных нарядах. Давно уже не было в живых художника, нарисовавшего портрет, в прах обратилась сама натурщица, нетленной оставалась лишь ее красота, которой можно наслаждаться даже через сотни лет. Дело не только в грамотном подборе красок и в редком таланте художника, просто ее лицо не походило ни на одно из виденных ранее, оно обладало какой-то магией притяжения. Чувство, возникавшее при взгляде на эту картину, можно сравнить разве что с трансом. Вне всякого сомнения, это был настоящий шедевр. Любой музей посчитал бы за честь владеть им. Оставалось только гадать, по каким тропам шла картина, чтобы оказаться в неприбранной и пустой комнате в обществе двух подвыпивших мужичков, весьма далеких от художников эпохи Возрождения.