Йорген Брекке - Царствие благодати

Подошел официант, неся два кофе и тост для дамы.

Фелиция Стоун стояла возле кафетерия на верхней палубе парома, идущего на Фосен. Она оперлась на перила и смотрела назад, на Риссу и Тронхейм, скрывающиеся в заливе. Под ней была открытая палуба для автомобилей. Ветер играл ее черными волосами, обнажая стройную белую шею; кожа была такой тонкой, что просвечивали проходящие под ней сосуды. За ночь температура опустилась до нормальных сентябрьских показателей, но американская гостья явно готовилась к норвежскому холоду и теперь была одета в зеленую мальчишескую ветровку с пристегивающимся капюшоном. Такую, пожалуй, мог бы носить охотник, который не очень следит за модой.

Синсакер вышел из кафетерия, неся две чашки черного кофе и подозрительные толстенькие блинчики.

— Норвежская паромная еда. — Он протянул ей бумажную тарелку с блинчиками.

— Спасибо, я уже позавтракала, к тому же блины меня не очень вдохновляют, особенно холодные и без сиропа. — Она скептически посмотрела на промасленный блинчик, посыпанный тонким слоем сахара.

— Это вовсе не блин, это «свеле», наше традиционное блюдо. — Синсакер прикинулся оскорбленным.

— Все равно спасибо, я ценю честность больше удовлетворенного любопытства, — засмеялась она.

— И похоже, больше наших норвежских патриотических чувств. — Он тоже засмеялся, сложил два блинчика вместе и от получившегося «свеле-дабл» откусил кусочек.

Мало с кем он вот так сразу находил верный тон.

— Правильно сделали, что пнули норвежское патриотическое чувство, — оно раздуто, как футбольный мяч, — добавил он.

— Да вы острослов, как я вижу. — Улыбнувшись, она взяла у него кофе и немного постояла, глядя на Тронхеймсфьорд.

— Это место напоминает мне Аляску. Особенно сегодня, когда стало прохладно. Так много гор и хвойных лесов.

— Вы были на Аляске?

— Да, но очень давно. Мне нужно было на какое-то время заморозить свою жизнь.

— Надеюсь, после Аляски она благополучно разморозилась?

— Во многих отношениях да. Но вы же знаете, какими бывают размороженные продукты. — Она криво улыбнулась. — Мы запутались, — продолжила она, меняя тему, — не разыскивая серийного убийцу, мы ищем все-таки именно его.

— Что вы имеете в виду?

— В убийствах есть что-то личное. Думаю, преступник хорошо знал обе жертвы. Особенно Гунн Бриту Дал. С ней он не прибегал к уловкам, не оглушал ее ударом по голове, прежде чем убить, а просто перерезал горло. Очевидно, крепко держа ее сзади. Куда более интимный жест, чем удар по голове монтировкой или обломком трубы. Я думаю, для обоих убийств у преступника имелся очень личный мотив. Но не будем забывать: наш убийца много вкладывает в сам процесс. Ему нравится убивать. Очевидно, мы имеем дело с психически ненормальным человеком. С маньяком. Кроме того, нам известно, он убил не одного человека. ФБР считает, что серийным убийцей является преступник, совершивший по крайней мере три убийства с существенными временными промежутками. В нашем деле фигурируют только два доказанных убийства. Но сын и жена Ваттена предположительно тоже могли стать его жертвами, что приводит нас к магическому числу «три».

— Давайте пока забудем о семье Ваттена и сосредоточимся на имеющихся убийствах. Кто из привлекавшихся к расследованию людей был в близких отношениях и с Гунн Бритой Дал, и с Эфраимом Бондом? Я в отличие от вас не так уж уверен, будто Дал была лучше знакома убийце, чем Бонд. Разные способы совершения убийства не обязательно значат что-то еще, кроме возможности легче справиться с женщиной, или же свидетельствуют об опыте, которого уже набрался убийца, чтобы почувствовать себя более уверенным. Я где-то читал: многие преступники испытывают желание в самый момент смерти оказаться как можно ближе к жертве. И я по-прежнему считаю: мы обязаны выяснить, какую роль в этой истории играет книга. Интимность, о которой вы говорите, скорее имеет место в отношениях убийцы с Йоханнесовой книгой. Ведь именно она связывает Бонда и Дал.

— Я согласна, книга — это связующее звено. Но не знаю, является ли книга самодостаточной причиной для убийств. Такое предположение притянуто за уши.

— То есть у преступника есть разумная причина для убийства, которую мы никак не можем найти?

— Не знаю. А разумные причины для убийства вообще существуют?

— Фелиция Стоун, как долго вы работаете в отделе убийств? — Вопреки его воле, вопрос прозвучал по-отечески снисходительно.

— Два года.

— То есть достаточно, чтобы убедиться: к сожалению, существует слишком много разумных причин для убийства. Большинство из нас не совершают этого греха только потому, что почти всегда находятся столь же разумные причины этого все-таки не делать.

— Оказывается, полицейских-философов на этом пароме двое. — Она улыбнулась. — Не могу сказать, будто мне нравится ваш вывод, но признаю: я и сама временами думаю так же.

После двухчасовой езды на автомобиле они добрались до поворота к владениям Исака и Элин Крансос. Как только они миновали переправу и съехали с парома, начал накрапывать дождь, поэтому «дворники» не выключались всю дорогу. Фосен был окутан туманом; все пейзажи окрасились в серые сумеречные тона, и только скалы глянцевито блестели в просветах мрачного елового леса. Строения в хозяйстве Крансосов напоминали большие влажные посудные губки, лежащие на вершине пологого зеленого холма.

Адрес Крансосов Синсакер нашел в телефонном справочнике, доверив остаток поисковой работы джи-пи-эс-навигатору служебного автомобиля. Он предупредил их о своем визите по телефону, стараясь как можно меньше говорить об убийстве Гунн Бриты Дал, хотя и понимал: супруги наверняка в курсе. Он не стал распространяться и сказал только, что разыскивает сведения о Йоханнесовой книге.

Герр Крансос и фру Крансос встретили их на дворе — пара фермеров предпенсионного возраста, он — в рабочем комбинезоне, она — в удобном спортивном костюме.

Их пригласили в главный дом, который давно просил покраски. Зайдя внутрь, они увидели, что семью Крансос не миновала волна интерьерной моды, в последние годы прокатившаяся по стране. Кухню отделали нержавеющей сталью. В гостиной настелили ореховые полы и поставили дорогую итальянскую мебель. У четы Крансос, как и у большинства шестидесятилетних норвежцев, имелось много денег и мало фантазии. В отличие от дома, недавно получившего новые «внутренности», сами они остались прежними норвежскими бондами [32] Исторически в раннее Средневековье этот термин в скандинавских странах обозначал свободного человека незнатного рода, но владеющего своим хозяйством. В современной Норвегии так называют фермера-землевладельца. , которые теперь казались чужими в своем собственном жилище.