Карел Михал - Шаг в сторону

Девица признала вещи покойного. О часах она ничего не знала, а при составлении протокола заявила, что Франта всегда был со странностями.

Бахтик выразил пожелание, чтобы я немедленно возвратился в Прагу и занялся этим делом. Не имело смысла с ним ругаться. Мне ничего не оставалось, как рассказать ему хотя бы то, что я считал нужным. Как я прошляпил сумку, не стал ему говорить. Он заявил, что сделает для себя заметки. Он всегда все записывает и, чтобы никто не прочел его записей, пишет неразборчиво. Потом сам ничего прочесть не может.

Он буквально вытянул из меня фамилии тех, на кого падало подозрение. Только потом мудро решил, что в таком случае я не должен возвращаться.

Я попросил его узнать, выдано ли удостоверение на оружие на имя Веры Ландовой. Подождал у телефона. Удостоверение было выдано. Бахтик хотел дать мне еще несколько мудрых советов, но я повесил трубку.

Дед старательно подслушивал за дверями, но, видно, был слишком глухой, так что много не наслушал. Он спросил меня, не семейные ли это неприятности. Я сказал «гм», дед на это ответил, что у всех семейные неприятности.

У меня нет. Ни неприятностей, ни семьи.

На холм я взобрался без труда. От злости даже забыл вспотеть. У калитки встретил пани Жачкову. Она несла большую сумку.

— Еду в больницу к старику, господин инспектор. Везу ему пижаму и зубную щетку. Ночью я ничего не успела дать ему с собой.

Она все время величала меня инспектором. Была твердо убеждена, что каждый человек, занимающийся инспекцией, — инспектор, и конец. Каждый раз, когда она это произносила, я вздрагивал.

Предложил ей поехать с ней. Посещение больных — проявление христианского милосердия.

Жачек был в палате один. Нога у него была в гипсе, а вообще-то он выглядел неплохо.

— Так что, пан Жачек, болит ножка-то? — говорю я с глупой улыбочкой.

Ответил, что болит. Ночью, видно, меня не узнал.

— А как вы попали на эту лестницу? — расспрашивал я. — Что это вам взбрело на ум идти ночью в подвал?

Он утверждал, что услышал ночью какой-то шум и пошел посмотреть. Я сказал, что это достойно всяческой похвалы, но нужно было взять с собой фонарь. Видимо, он не подготовился к такому допросу и поэтому пробормотал что-то невнятное.

— Сколько времени? Не опоздать бы нам на автобус, — сказал я.

Он протянул руку и вытащил из столика огромную «луковицу».

— Что это вы рвете себе этой луковицей карман, — говорю, — а пану доктору Вегрихту продали такие красивые часы.

Ответил, что привык к карманным, и даже глазом не моргнул. Жандарм есть жандарм.

— Так зачем же вы их покупали, если не носите?

Это уже была далеко не светская беседа, но почему бы мне не быть нахальным, как и другие нормальные граждане? Жачек косо посмотрел на меня и ничего не ответил.

— А где вы их, собственно, купили? — продолжал я с мирной улыбкой. — Очень красивые Часы.

Он сказал, что нигде не покупал и что получил их от племянника.

Весьма правдоподобно, но тогда ему нечего было делать в подвале.

— Ой, чуть было не забыл, пани Жачкова! Вы должны зайти на третий этаж в канцелярию за бюллетенем. Пан Кунц мне говорил.

Ушла.

Я надеялся, что она будет искать эту канцелярию довольно долго, потому что действительно канцелярия находилась на первом этаже.

Двери захлопнулись, и я начал.

— Пан Жачек, эти часы вам никакой племянник не давал. Молчите? Где вы их взяли? Нашли? Если вы их нашли, почему вы их не сдали? Только вы их не нашли, вы их взяли из сумки, да, из той черной сумки, на которую вы вчера вечером ходили смотреть. Что вы об этом знаете?

Он закрыл глаза и сразу притворился ужасно больным. Ага, жук тоже с приближением опасности притворяется мертвым, а потом выпускает вонючую жидкость.

— Не симулируйте! — крикнул я. — Этим вы себе не поможете, это вы отлично знаете. Быстро: как к вам попали эти часы?

— А какое вам дело? — он вскочил и сразу ожил. В душе я очень обрадовался. Если у людей рыльце в пушку, то они начинают грубить только тогда, когда ничего лучшего не остается. Теперь его нужно было основательно допросить.

— Какое мне дело? Вот смотрите! — Я сунул ему под нос служебное удостоверение. — Так! Не имеет смысла что-то скрывать! Кто вам дал эту сумку?

— Я ничего не знаю. Никакой сумки я не видел. Часы я нашел, это правда, а не сдал их потому… потому что их все равно никто не стал бы разыскивать.

— Ах так? А что же вы делали ночью в караульном помещении?

— Я в караульном помещении не был.

— Не лгите. Я вас видел. Кто вас столкнул в подвал?

— Никто, я сам упал, ведь вы это знаете.

— Черта с два. Знаете, кто вас столкнул? Я! А знаете почему? Потому что не хотел, чтобы вы меня задушили. Что вы, с ума сошли, ведь это же попытка совершить убийство! Вы представляете, что это значит?

Он представлял. Начал волноваться.

— Волнуйтесь, волнуйтесь, есть из-за чего. Вы совершили преступление, за этим последует наказание. Я, конечно, обо всем доложу, говорю вам заранее. Только не думайте, что я хочу вам как-то лично отомстить. Вы сами себя наказали так, что этого хватит на кровную месть до третьего колена. Только… молчите и дайте мне сказать… Справедливость — это не мое личное достояние. Серьезно, нет. Не могу с вами из-за нее торговаться, как из-за дюжины яиц.

Мне было его почти жаль. Вообще-то это был противный старик и, наверное, в свое время был противным жандармом. Только когда он здесь лежал весь зеленый, в бинтах, он казался мне ужасно беспомощным и старым.

— Послушайте, — говорю, уважаемый, уж раз я все знаю, не стоит запираться. Всю жизнь вас учили, что нельзя содействовать преступлению, ведь так?

— За то, — говорит Жачек, — за то, что я всю свою жизнь выполнял все предписания, дождался я хорошей благодарности. Чуть ли не нищенствовать должен на старости лет!

Ой-ой! Человек всегда охотнее пожалеет того, кто сам себя не жалеет.

— Извините, — говорю я, — но вы все немного драматизируете. В те годы, когда можно было для себя что-то решить, вы выбрали известный путь. Если бы вы выбрали другой, может быть, сейчас у вас бы и были права на какую-то благодарность, которой вы хотите. Только и это бы не дало вам права нарушать закон.

Мне было немного стыдно. Я знал, что мне легко говорить. Сорок лет назад было немного труднее выбирать, чем сейчас.

— Вы что, хотите мне здесь прочесть политинформацию после того, как вы меня так разукрасили? Это на вас похоже.

— Извините, — говорю, — не я первый начал. И уж раз мы об этом говорим, то пожалуйста. То, чему вы служили, рухнуло, у вас нет никакого права требовать благодарности от людей, против которых вы всю жизнь боролись. Все равно, делали ли вы это по убеждению или из-за куска хлеба.