Франк Тилье - Жил-был раз, жил-был два

Круазиль, бизнесмен, которого упомянула вдова, вложил значительные средства в коммерческую недвижимость, а в конце восьмидесятых еще и во французские виноградники, став таким образом мультимиллионером. Ему сейчас перевалило за семьдесят пять, но на покой он, похоже, пока не собирался. Поисковая система не выявила никаких связей между ним и Хмельником.

В своем смс Полю Габриэль остерегся сообщать, что собирается нанести небольшой ночной визит предпринимателю, а также посетить «Содебин». Он не мог допустить, чтобы юридические процедуры замедлили ход дела. Он желал продвигаться вперед в одиночку и чтобы никто не вставлял ему палки в колеса.

Дом Круазиля в сельской местности недалеко от Брюсселя был выдержан в более строгом стиле, нежели резиденция художника, — хотя выглядел не менее импозантно — и стоял уединенно, вдали от соседей, освещенный газовыми фонарями, разбросанными по обширному саду. Сегодня вечером в доме, очевидно, давали прием. Два «порше», один «ауди» и один «бентли» шириной с пакетбот были припаркованы на подъездной аллее.

Габриэль оставил машину у невысокой стены в самом центре имения и направился прямиком к входной двери, даже не одернув кожаную куртку. Он прекрасно отдавал себе отчет, что похож на сомнительного алкаша со своей помятой от усталости физиономией, но ему было плевать. Пришлось долго колотиться в дверь, прежде чем ему открыл Круазиль собственной персоной с сигарой в уголке рта. В костюме, с зализанными назад седыми волосами и курортным загаром. И вылупился на него блестящими глазами:

— Кто вы?

— Отец, который разыскивает свою дочь. Я хотел бы поговорить с вами об Анри Хмельнике.

Хозяин нахмурил кустистые брови:

— Хмельнике? Я так полагаю, он умер. А вы на часы смотрели? Советую вам убраться из моих владений.

— Вы с ним были близки?

Мужчина отступил на шаг, намереваясь закрыть дверь, но Габриэль бесцеремонно толкнул массивную деревянную створку. Переступая через порог, он увидел, как побелело лицо Круазиля, словно ему на голову вывернули мешок муки. Габриэль сантиметров на двадцать возвышался над тощим стариком с цыплячьей шеей, скелетоподобными ручками и черными, как нефть, глазами. Чуть дальше, в глубине гостиной, трое таких же седых индивидуумов сидели за покерным столом в облаке сигарного дыма.

— Убирайтесь из моего дома, — повторил хозяин усадьбы, — или я вызову полицию.

Габриэль сунул ему под нос экран своего мобильника с фотографией картины с Жюли и Матильдой:

— Узнаете?

Круазиль резко повернулся к трем своим сподвижникам. Один из стариков поднялся.

— Вызови полицию.

Габриэль был уже в двух шагах от гостиной. Он угрожающе выставил перед собой палец:

— Только попробуйте, и я расквашу вам физиономию о ваши же покерные фишки. Сядьте на место. Через несколько минут вы обо мне забудете, если не станете дурить.

Габриэль пошел напролом, и у него получилось. Старик послушался, остальные замерли, боясь моргнуть.

— Итак, эта картина?

— Я абсолютно ничего о ней не знаю, — ответил Круазиль ледяным тоном. — Что вам надо, черт побери?

— Увидеть картину Арвеля Гаэки, которая висит у вас в кабинете.

Правое веко Круазиля рефлекторно задергалось.

— Зачем? Что не так с этой картиной?

— А вы не знаете?

Тот затряс головой в знак полного непонимания. На лбу Габриэля проступили капли пота, он чувствовал, как им овладевает бес ярости. Наверно, его поведение внушало страх, потому что Круазиль призвал своих гостей соблюдать спокойствие, заверив, что это лишь недоразумение, но все будет быстро улажено. Вместе с ним Габриэль прошел через огромный зал с высоким лепным потолком и картинами известных мэтров на стенах, чтобы попасть в кабинет, обставленный в тяжеловесном стиле и перегруженный самыми разношерстными предметами — статуэтками, масками, астрономическими инструментами. Круазиль указал на стену справа от книжного шкафа:

— Вот она, ваша картина.

Рама висела на высоте человеческого роста, великолепно подсвеченная двумя мягкими светильниками. На полотне было лицо молодого человека лет двадцати, его большие глаза округлились от ужаса. Часть его подбородка была разодрана до костей, как и правая щека. С шеи свисали кровавые лохмотья плоти и мускулов, как если бы его пожирал какой-то фермент. Габриэль не узнал его, он не фигурировал ни в одном из списков исчезнувших, но это ничего не означало. На заднем плане опять каменные стены и свисающие со свода корни деревьев. Он подошел и прикоснулся к красочному слою. Произведение было подписано «А. Г.». Он поскреб ногтем. Из-за спины раздались протесты Круазиля. Габриэль сунул ему под нос свои пальцы, предварительно потерев их друг о друга:

— Узнаете текстуру? Запах?

— Прекратите! Что за…

Габриэль ухватил его за лацканы.

— Что вы знаете об этой картине? Чье это лицо? — бросил он, чувствуя, что его терпение на исходе.

Зажатая в стиснутый ворот рубашки, голова старика, казалось, вот-вот вылетит прочь, как пробка от шампанского.

— Господи, я ничего об этом не знаю. Много лет назад у нас с Хмельником был общий бизнес. Он отличался беспощадной деловой хваткой, я ценил его; в дальнейшем мы поддерживали отношения, ужинали вместе два-три раза в году. Однажды он признался, что он еще и художник, и подарил эту картину. Больше мне нечего добавить.

Габриэль внезапно отпустил его:

— Он вам ее подарил… Вы не выбирали ее? Не покупали? Он пришел и подарил, вот просто так?

— Именно так. Это был подарок.

Габриэлю хотелось размозжить ему череп. Хмельник умер, Круазиль не заговорит. А может, он и действительно ничего не знает. Не исключено, что покойный промышленник получал извращенное удовольствие, раздавая портреты похищенных людей своим богатеньким знакомым. Он подошел к столу, выдвинул кожаное кресло и уселся. Указал на картину в трех метрах перед собой. Круазиль не шевелился.

— Мне нравится подсветка. И классное расположение, учитывая, что эту картину даже не вы выбирали. Но как-то не очень подходит к остальной обстановке, не находите? Медные подзорные трубы, красивые эбеновые статуэтки… Почему вы не засунули этот кошмар куда-то в угол? Что вы нашли в нем такого… необычайного, чтобы повесить прямо перед носом?

— По всей видимости, тонкости искусства вам чужды. Мне больше нечего сказать, и я не понимаю, чего вы хотите.

Габриэль поднялся на ноги и угрожающе двинулся на него.

— А мне, наоборот, кажется, что вы прекрасно понимаете, чего я хочу. Видите ли, она, вот эта, моя дочь, — объяснил он, снова доставая свой телефон. — Моя дочь, исчезнувшая восьмого марта две тысячи восьмого года. А с другой, которая рядом, случилось то же самое, но в две тысячи одиннадцатом. Ее мать совсем отчаялась, она на волосок от самоубийства.