Григорий Романов - Лыткаринский маньяк

Однако время шло, личный состав обновился и уже никто не помнил, что Василий Иванович из себя представляет. Толерантность сменилась раздражением, желающих терпеть от него поклеп не осталось.

В царствование позапрошлого начальника ОВД, его жалобам дали настоящий ход: возбудили уголовное дело за клевету и заведомо ложный донос.

Расследование сложностей не представляло: все доказательства на лицо. Дело быстро двигалось к суду, видимо, суровому, поскольку обвиняемый был не сдержан на язык и там тоже, наверняка бы, ляпнул что-то лишнее. Оскорбительное для судьи и прокурора. А уж те с ответом не задержат. Определят, куда надо, на раз!

Но… не вышло. Знакомясь с делом, Василий Иванович спросил у следователя, не замечал ли тот, что отражение в зеркале иногда не успевает за смотрящимся.

Чего-чего? – переспросил следователь и заговорил с обвиняемым на отвлеченные темы. А поговорив, продлил срок следствия и назначил психиатрическую экспертизу.

Выводы ее были неутешительны: шизофрения, в отношении содеянного – невменяем. При этом не агрессивен, для общества не опасен и в принудительном лечении не нуждается.

Вот так, гражданин Водченко. Свободен!

Теперь он действительно стал свободней. Василию Ивановичу дали группу и положили пенсию. Небольшую, но лучше, чем ничего. А доставлять его в отдел стало чем-то вроде дисциплинарного проступка. Совсем не комильфо.

В общем, появиться здесь он мог только в результате ошибки, по незнанию молодых. Сегодня они ошиблись, и он появился.

Вспоминают, когда актер Андрей Миронов появлялся в каком-то обществе, там все внутренне подтягивались и замолкали. В КПЗ произошло то же самое. Это врачи знали, что он невменько, другие-то, – не знали!

На вид Василий Иванович был не лучше остальных. Возможно, даже хуже. Но внутренняя сила все равно присутствовала и читалась в нем.

Пьяницы-дебоширы сдвинулись в дальний угол, а Василий Иванович сел на скамейку, посередине, отделив собой Антона от маргинальных соседей.

– Здравствуйте! – сказал он присутствующим: Я Василий Иванович, кто не знает.

– Здравствуй, Василь Иваныч. – ответил из угла Копытин. И остальные сказали: «Зрассьте». Судя по реакции, там знали, кто он такой.

– Давно ты здесь не появлялся, уже соскучились. Что на этот раз? Шокером ударили или ласточкой скрутили?

– К идиотам подсадили! – пресек смешки новосел.

– Вот студент, знакомься. – отрекомендовал Копытин: Василь Иваныч, бывший мусор и стукач наоборот. Стучит не ментам, а на них. Во все инстанции пишет, не стесняется. Пальцем ни разу его не тронули. Сам все придумывает, сам отправляет. Когда помрет, менты объявят выходной день!

– А тебе что за печаль? Или ты за полицию переживаешь? – невозмутимо спросил Василий Иванович.

– Я? Далась она мне! Хотя, и здесь люди работают. Обидно им, наверное. Просто не пойму, как тебе все с рук сходит? Если б я такое нес, меня бы со свету сжили. А тебе по барабану. Все как с гуся вода!

– А если б и тебе было можно, без последствий?

– О-о! Уж я б, тогда, залился соловьем.

– Тогда в чем ты лучше, чем отличаешься от меня?

– Что тебе можно, а мне нет! Этим отличаюсь.

– Так радуйся. Я твои желания исполняю.

– Нет, этого не переспоришь. – обреченно вздохнул Копытин.

Их узкий алкоголический кружок уединился, и они повели разговоры между собой. Но значительно тише обычного, почти шепотом.

– Вы что, правда оговариваете полицейских? – изумился Антон.

– Да, оговариваю. Но нет такой напраслины, такого навета и поклепа, которые, в итоге, не оказались бы правдой. Еще и приукрашенной. Не существует индивидуального ума, хоть близко способного выдумать то же, что придумает коллективный мозг системы. И если тебя не били, не пытали, то делали это с другими, лишенными возможности говорить.

Я вижу их по ночам. Они сидят по тюрьмам, лагерям. Сидят, никем не услышанные и требуют: расскажи правду за нас!

Расскажи, и баланда покажется нам чуть вкуснее. Дни в тюремном аду – чуть короче. Свобода покажется нам ближе, если правду услышат. Твоя ложь станет нашей правдой, потому, что она и есть правда.

Глубокая мысль Василия Ивановича с трудом дошла до Антона. Но, суть он, вроде, уловил:

– То есть, если я скажу, что меня здесь, например, били током, то я угадаю?

– Нет, не угадаешь. Будет еще хуже.

– Хуже кому-то другому?

– Может, другому. А может и нет.

– Извините, но бьют и пытают какие-то люди, а не система. О них нужно рассказать правду. Разве нет?

– Нет. Каким-то людям можно дать сдачи. Отвести за угол и открутить башку, частным порядком. Заявление на них подать, в конце концов.

Но попробуй, дай сдачи полицейскому при исполнении. Или заяви на него, попробуй! Ничего не выйдет. Они часть системы и безобразничают не сами по себе. От его имени.

Все замолчали. В углу тоже перестали шептаться. Почему «его»? – подумал Антон. Система женского рода!

Василий Иванович продолжил:

– У них, тут, есть местная шутка, Лыткаринский маньяк. Не слыхал про такого?

– Нет… А почему он Лыткаринский?

– Просто так, для хохмы. Перед ним любое прилагательное ставь, – не ошибешься. Считают, они его выдумали, юмористы. Вспоминают, когда надо поржать, людям голову заморочить. Маньяк, это ж так весело!

А я его видел. Собственными глазами, близко, как тебя сейчас.

– Вы его поймали?!

– Кого, маньяка? Нет, конечно. Его нельзя поймать, невозможно. Это он может поймать. Схватить за самую душу, заставить делать зло.

Антон скептически посмотрел на рассказчика. Видно, надо объясниться поподробней:

– Я работал здесь. В восемьдесят восьмом, после армии пришел. Сначала опером, потом заочно выучился и стал следователем. Молодым был, горячим. За справедливость стоял горой. Как все, поначалу.

И вот, дежурю как-то, на сутках, вызывают нас на происшествие. Приезжаем, – там убийство. Чуть обгоревший дом, а в нем пять трупов. Хозяева и трое детей, от четырех до восьми. Убийца поджечь пытался, да, видно, не занялось.

По закону, на такое должны были ездить прокурорские. Но, они ж ленивые, черти. Дежурили на дому, по ночам спали, как белые люди. Говорят: ты поезжай, все оформи, а потом передашь, по подследственности.

Все дерьмо за них выгребешь, а начнешь передавать, еще и выскажут: То не так сделал, да это не эдак. Тьфу!

Стал я оформлять, писать протокол осмотра. Часов на пять работы. Пока писал и подозреваемый отыскался. Двоюродный племянник, семнадцати лет. Остался сиротой, они его и приютили, на свою голову.

Потом вернулись в отдел. Опера с племянничком поработали, чистосердечное приняли и ко мне, на допрос.

Я тогда и разговаривать с ним не стал. Сижу, все из объяснений в протокол переписываю, а сам поглядываю на него, выродка. И вдруг понимаю: не могу видеть эту мразь. Представить не могу, что пятеро убиты, а он останется жить.