Олег Кудрин - Дворянин из Рыбных лавок

Горлис оглянулся по сторонам. Еще увидит кто, заподозрит в чем-то дурном, в обрядах каких-то сатанинских…

Но некое упрямство, действительно отчасти детское, требовало сделать эту надпись, тем более что вострый нож был с собой и просился в дело. Душа Гологордовского, ежели увидит сверху, наверняка будет рада. Вправду, чего трусить: решил — так делай.

Натан зашел за крест, достал Дици. И на поперечной планке католического креста вырезал слово, много значившее для человека, здесь упокоенного, — Inconstant . Погладил пальцами сделанную надпись. А потом подумал, что еще чего-то не хватает. И на столбовой части креста, над Inconstant , высек букву S, да этак — красиво. Правда, посреди буквы сучок попался, так что середина S вышла как бы раздвоенная. Что ж, пришлось еще добавить вензелей, чтобы было видно, что буква заглавная. В честь женщины и имени, столь много значивших в жизни покойного, — Stefania. Сделал шаг назад, дабы полюбоваться своею работой. Славно получилось. Казалось, что возвышенная S, отталкиваясь от земного праха Inconstant, стремится в небо и улетает в него.

Что ж, теперь можно ехать к себе.

Едва добравшись домой, он хотел сразу прилечь. Впрочем, нет. Сперва встал за бюро да наново полистал бумаги Гологордовского, надеясь разглядеть в них нечто ранее не замеченное. Нет, не получилось, нужно всё же отдохнуть. Перед тем, помня об осторожности, собрал трость и нож в ДициЖака да положил у изголовья кровати так, чтобы выглядели они невинной тростью, которую, в случае чего, удобно было выхватывать. И лишь после этого заснул глубоким, спокойным, предвечерним сном. Почти без сновидений. Вместо них были какие-то сумеречные, в серо-черной тональности, обрывки непонятно чего. На грани сна и яви он вновь почувствовал горячие быстрые поцелуи. «Роси-и-ина», — захотелось сладко сказать.

Но, открыв глаза, Натан увидел, что это Марфа-Марта, устроившаяся рядышком с ним. Вновь чрезвычайно обрадовался, что не успел молвить запретного слова. В Одессе темнело по-южному быстро. Они же с Марфою всё целовались и целовались. И не хотели торопиться, переходить к чему-то иному.

— Мар-т-а, — с изнемогающей нежностью произнес он.

— Что? — вскинулась она, не признав себя в таком варианте имени. — Перепутал меня, что ли, с кем-то?

— Что ты! — улыбнулся он, нежно водя указательным пальцем по ее лицу, будто набрасывая контуры миниатюры. — Как же можно тебя с кем-то перепутать?

— Но ты ж, барин, знаешь, мое имя — другое.

— Что имена… — сказал Натан. — Мы их даем людям, предметам, явлениям. Но они все так обманчивы и текучи — как вода. Ты — Марфа, Марфочка, Марфушка, — повторял он, каждый раз ударяя на первый слог.

— Да-а-а, говори-и-и, — шепнула она ему в ухо.

— Но это же имя у других народов, в разных странах чуть другое. Марта! И я подумал, что так тебя звать буду.

— Да? — Она посмотрела на него большими удивленными девичьими глазами, будто и не тронутыми семейной болью, казарменной грязью, мужниными побоями.

Натан подумал, что при женщинах, которых любит и которые старше его, он как будто оказывается более зрелым и опытным. Или, может, это им самим хочется, чтобы так выглядело, и они его к таким ощущениям подталкивают? Кто ж знает. Нелегко понимать женщин.

— А почему же Марта? Зачем?

— А затем, что это будет твое имя — мое, только для меня. И ты с ним будешь — моя. Всегда и только моя.

— Твоя… — подтвердила перенареченная Марта.

Ему захотелось развидеть ее. Зажгли несколько свечей. А платий не снимали. Не желая торопить чего-то или боясь что-то спугнуть. Снова долго и мучительно сладко целовались.

— Да — Марта! — сказала она. — Как же хорошо это, как правильно. И нет никакой Марфы — дурынды, битой и жалкой. Мой-то сегодня опять… А есть Марта. Любимая.

— Всё так, — подтвердил Натан и сжал ее крепко, до хруста.

Вдруг раздался стук в дверь.

Экая неловкость! К Натану никто не приходил просто так. Тем более в воскресенье вечером. Конечно же, первой мыслию было: а вдруг Марфин муж или Росина (к примеру, спектакль отменили)? Что ж делать — ситуация получалась вполне водевильная, однако же, по возможным последствиям не смешная.

Стук меж тем повторился.

А свечи в комнате зажжены — понятно, что в доме кто-то есть. Можно, конечно, игнорировать стук. Но и это было как-то неловко.

А назойливый стук гостя длиться мог долго, уж ежели кому-то что-то нужно. Что же делать? Изображать теперь дело так, что приходящая солдатка хозяйствует по дому, а он занят делом, было уже не убедительно. И к тому же — вот оно, последствие их новых отношений — Натану нынче стыдно было просить Марфу-Марту столь быстро и резко перейти от роли любимой к роли наёмной хозяйки-за-всё-в-ответе. Нужно было нечто иное придумать. И быстро.

Глянул на недавно купленный красивый индийский paravent (ширму то бишь.) Тот стоял чуть в сторонке как главное, пожалуй, украшение его большой комнаты, ни на что больше не годясь. И вот, кажется, настал срок пригодиться. Остро чувствуя себя героем водевиля, Натан завел Марфу за paravent. А сам пошел открывать дверь.

— Кто там? — спросил Горлис, подойдя к двери.

— Генрих из Митавы, — был ответ, произнесенный с интонацией, отчасти шутливой.

Натан не сразу сообразил, кто способен так ответить. Но уже через несколько мгновений догадался: Шпурцман. Кто бы мог подумать — Шпурцман!

Неужели их со Степаном предположительные рассуждения оказались настолько точными? Но не мог же немец подслушать их в «шалаше» Кочубея. И никаких оснований подозревать в чем-то Натана у остзейца нет. Но всё же стало как-то неуютно, зябко, до холодного ветерка в затылок. Ей-богу, лучше бы уж пришла Росина или даже унтер.

— Видите ли, господин Горли, — молвил войдя Шпурцман. — Последний раз при обеденных расплатах в кофейне я задолжал вам рубль с полтиной. И как честный человек просто не могу закончить неделю с таким дебетом. Извольте получить долг!

Горлис усмехнулся, приняв рубль с полтиною. Бог его знает, может, всё и вправду так. Шпурцман, как говорили, действительно был щепетильно точен в денежных расчетах.

— А еще я принес небольшую бутыль рейнского. Отчего-то грустно стало к вечеру. Захотелось поговорить с добрым приятелем, — произнесено было вроде бы искренне.

Шпурцман достал из сумки посудину, по виду — и вправду рейнского.

Ситуация оставалась двусмысленной. Действительно, остзеец был его хорошим знакомым, так что выпроваживать сразу неловко. Но он — один из тех, кого они со Степаном могли подозревать в убийстве. А вдруг — небеспочвенно?! Тогда бы лучше от такого гостя избавиться. Однако если Шпурцман и вправду пришел с чем дурным, то он всё равно так просто не уйдет…