Фредерик Дар - Потому что красивый

Мне кажется, что Христос улыбнулся. Но, может быть, это эффект звуковой оптики, как говорит Берюрье.

Смотрю на его грабли, воздетые к потолочине. Рукава рубашки заношены. Обшлага пиджака стерты до блеска. Сгибы его щупалец грязновато-сероваты. Настоящий вестерн, ребята!

Теперь, давайте условимся. Действуя таким образом, я и не собирался драпать. Настаиваю: хотите верьте на слово или валяйте к греческим полковникам («черным»), так как это абсолютная правда. Я задумал представление, чтобы доказать мои предположения. Соображения такие: «Риканец хочет, чтобы ты сбежал. Это часть какого-то плана. Значит, не сбегай. Задержись. Тормозни свою бурлящую натуру и, чтобы замутить воду, выложи правду судье». Таков был первоначальный план, дорогие мои.

Только вот вечно это дыхание едва уловимых фактов.

Что вы хотите: я вижу этого чиновника, зеленого от страха, с жалкими, плохо ухоженными руками, торчащими, как ворота для игры в регби, и моя натура, которую я отогнал пинками подальше, галопом возвращается, чтобы, как обычно, взять верх.

Серость…

— Как вас зовут, мадемуазель? — спрашиваю я у секретарши.

— Контрацепсион Гомес, — шепчет молодая девушка.

Она кажется более удивленной, чем испуганной, эта крошка. Ее самоконтроль функционирует лучше, чем у ее начальника.

— Возьмите чистый лист и пишите то, что я вам скажу.

Она колеблется.

— Если вы не напишете, я ликвидирую этого старого краба на ваших чудесных глазах, моя прелесть!

— Пишите! Пишите! — приказывает Пасопаратабако.

Она уступает.

Обмакивает перо в чернильницу и ждет.

— Я, нижеподписавшаяся, Контрацепсион Гомес, секретарь судьи Пасопаратабако, признаюсь, что являюсь любовницей этого последнего с…

Я улыбаюсь ей.

— В самом деле, как долго уже?

— Два месяца! — отвечает она спонтанно.

— Уже два месяца, — продолжаю я.

— Не пишите! — рычит чиновник.

Поднимаю на уровень его порочной груши ствол дружка «бум-бум».

— Да, да, пишите! — бормочет поносник.

Она пишет, может быть, даже забавляясь, ибо ее глаз лукавится.

— Мы занимались любовью в…?

— В каза Хилаякоммеса, калле Бомбе.

— Спасибо, уже забыл, — замечаю я.

Она пишет.

— Каждую… когда вы там встречались, дорогая Контрацепсион?

— Каждую субботу утром.

— Конечно, как я мог забыть! Уточните это и распишитесь.

Она повинуется. Беру у нее листок. Читаю. Помахиваю им, чтобы просушить чернила. Складываю и прячу в карман.

— Слушайте, мой милый судья, если об этой бумаге узнают, то ваша карьера кончена, даже если вы заявите, что писали ее под угрозой применения силы. Знаете, почему? Потому что тут изложена правда. Вы женаты, я вижу. И дети есть, без вопросов. Истинный христианин, определенно. Президент чего-нибудь. Было бы для вас оскорбительным, если бы я в этом сомневался. Член других там каких-то штук обязательно и, виртуально, пятидесятилетний. Вы же не пожертвуете всем этим в вашем-то возрасте, чтобы вас загнали на Ланцероте или Фуэртавентюра, или еще на более занюханный островок, а? Тем более что появление там типа вроде вас немедленно вызовет сплетни. Ведь всем хочется знать, откуда он и почему приехал. Так вот что я вам предлагаю: я смываюсь в компании этой чудесной молодой девушки, нашей утренней субботней пташки. Она знает местную натуру так же хорошо, как я человеческую. Мы покинем ваш приятный дом и вы предоставите мне два часа форы для устройства моего будущего. В ваших интересах, чтобы меня не сцапали, ибо…

Похлопываю себя по карману.

— Если все будет хорошо, ваше дивное существование продолжится нормальным образом и вы сможете лечить ваш желчный пузырь в тени внуков и цветов. Заметано?

Его цвет? Неопределимый. В наличии темно-зеленый, конечно, и абрикосово-желтый. Но вот оттенки белого я идентифицирую плохо. То ли свинцовые белила, то ли цинк, то ли яичная скорлупа? Может быть, снежный, а может, испанский, но тут уж я бессилен. Однако мы друг друга знаем достаточно давно и вы простите мне неопределенность, не правда ли? И, между нами говоря, не обязательно же каждый день изобретать для обеда новый десерт! Если да, то для чего же тогда близкие отношения?

Подгоняемый временем, раскланиваюсь с Пасопаратабако.

— Как только приеду в Париж, напишу вам обязательно, господин судья. Не хотелось бы, чтобы у вас осталось плохое впечатление.

Он подавлен и зол на меня, а еще больше на себя. Меня он ненавидит, а себя презирает! Взывает к Богу и секретарше (не божьей, а своей). Сомневается в жизни, римской католической церкви, франкизме, своих идеях и куче других вещей, которые я вам охотно бы перечислил, если бы издатель позволил увеличить объем книги.

Меня с красотками примиряет то, что они посылают нам определенные пеленги, по которым можно ориентироваться в ночи их тайны. [17] Браво, Сан-Антонио! Еще триста таких страниц и ты получишь свою академическую степень. — Жюль и Эдмон Гонкуры. Один из таких пеленгов — наслаждение, которое они испытывают, выставляя на посмешище старых крабов, с коими вынуждены вступать в связь из-за жизненных обстоятельств. Так что ставлю штуку, которую показывал вам тогда вечером, против вещи, которую вы мне давали тогда ночью, что Контрацепсион вкладывает душу в это приключение.

Не спеша она выводит меня сквозь распятие, на котором зафиксирован наш Бог, оказавшееся дверью. Оная дверь приводит нас в пустынный коридор, а последний к малозаметному выходу. Мы оказываемся в сквере (круглом), где три старика, забывшие умереть, кинули свои кости под тремя пальмами.

Солнечная тишина царит в этом покойном месте. Слышно курлыканье горлинок на крышах.

— И что теперь? — спрашивает моя компаньонка.

Вынимаю бумагу, которую она только что написала под мою диктовку, и протягиваю ей.

— Прежде всего, сердечко мое, возьмите этот документ, в мои намерения входило только впечатлить вашего хрыча, я предпочел бы дать отрубить мое самое дорогое, чем вас скомпрометировать.

Ой-я! Какой это производит эффект! Вздох, дорогая графиня! Взгляд признательности! Тремоло в слове «мерси».

Она берет бумагу и начинает неловко теребить ее. Я позволяю себе легонько погладить ее по затылку. Она принимает ласку.

— Не могли бы вы проводить меня в какое-нибудь спокойное место, откуда можно позвонить? Должен вам признаться, что, будучи выпотрошенным здесь, я сейчас без гроша.

Контрацепсион размышляет совсем недолго. Легкая улыбка появляется на ее припухлых губах.

— Идемте! — говорит она.

Дом красив, потому что это испанский семнадцатый век.

По белому фасаду идет орнамент из балконов темного дерева с навесами. Окна забраны решетками кованого железа. Двустворчатая дверь отделана ромбиками и обрамлена расписным фаянсом. Прелестно. Молодая девушка оглядывает пустынную улицу. Ни единой живой души, кроме наших. Она выходит из ниши, где мы притаились. Бежит отпереть. Знак мне. Я проскальзываю. Дверь закрывается.