Леонид Замятин - Эффект «домино»

Дверь в квартиру, как ни странно, была приоткрыта. Такого везения и предположить невозможно было. Казалось, мне помогал если не Всевышний, что в подобных случаях маловероятно, то сатана — точно. Приготовил нож и ступил за порог. В спальне горел свет. Я увидел ужасную картину. Леша лежал в окровавленной постели с выпученными глазами и ножом в животе. То, что он мертв, не вызывало сомнений. Естественно, я задался вопросом: кто опередил меня, избавив от излишних хлопот? Выискивать же следы неведомого помощника я, конечно, не стал, нужно было по-быстрому и незаметно уходить. Не получилось. Этот псих, которому приказал стоять за дверью, объявился в квартире. Увидел мертвого Лешу и к нему. Оцепенел над телом. Я его за руку потянул, и мы по-быстрому исчезли.

Ловчила как-то строго посмотрел на меня и, по-видимому, заметив на моем лице признаки недоверия, оскалился, как хищник при виде добычи.

— Сомневаешься, начальник, — произнес он, — а между тем все — чистая правда. У меня ведь дальше нервные дни наступили, боялся, что псих придет в милицию, расскажет все. Как было, и попаду я в подозреваемые. Вот, думал, с одной стороны сильно подфартило, а с другой — невезуха. Знал бы, что дело такой оборот примет, не связывался бы с ним. Пришлось затаиться, из дома не высовываться. И тут через несколько дней читаю в газете, что этот ненормальный пришел с повинной в милицию и признался в убийстве сотрудника уголовного розыска.

— И ты не внушал ему по телефону мысль о якобы совершенном им убийстве? — прервал я связный рассказ Ловчилы.

— Какие звонки? Я затих, как карась в тине.

— Ну-ну, продолжай.

— А чего продолжать-то? Все.

— А убийство Колмыкова? Ты же позвонил ему по телефону и от моего имени вызвал из квартиры, чтобы расправиться. А причиной, повторяю, послужило то, что ты заметил нас с ним на центральном рынке и догадался, чем это тебе может грозить.

Ловчила вдруг вытянул руку и, оттопырив палец, стал показывать им вниз, давая понять, что нужно выключить диктофон. Я подчинился его жесту.

— А насчет психа у вас против меня ничего нет, — заявил он. — Я же не святоша чужие грехи на себя брать. И так на мне заработаете прибавочку к зарплате, очередное звание. Хватит и признания в убийстве Маринки, подчеркиваю, в состоянии аффекта.

— Значит, будешь ждать очередной порции доказательств?

— Мне теперь спешить некуда, время терпит. Да, — он коснулся рукой лба, — не забудьте, пожалуйста, согласно нашему джентльменскому соглашению, уведомить господина следователя о моем добровольном признании, ну, и можно даже о добровольной явке.

— Уведомим, — пообещал я и начал подводить итог нашего общения: — Мерой пресечения вам наверняка изберут содержание под стражей.

— Стопроцентно, потому считаю неуместным просить о какой-то там подписке о невыезде, — в его голосе зазвучали ироничные нотки — знак уравновешенности.

— Да, чуть не забыл, — я постучал пальцем по столу. — У нас ведь еще один вопрос остался открытым. Итак, откуда у вас в записной книжке номера телефонов сотрудников правоохранительных органов?

— Кажется, я уже говорил откуда.

— Мало походит на правду, — мне пришлось загадочно ухмыльнуться и сделать намек: — Есть другие предположения, и даже имеются доказательства об ином происхождении записей в вашей книжке.

Сказать, что он купился на мой намек, было бы неверным. Поменять показания его заставил, конечно, расчет, который он быстро произвел, взвесив все «за» и «против», и, не увидев в этом ничего усугубля-ющего своего положения, Ловчила признался:

— Ну, хорошо, я нашел их в записной книжке Макарова, которую взял в то приснопамятное посещение квартиры.

— Откуда и зачем взял?

— Она лежала на виду, рядом с телефоном. Подумал, что в ней могли оказаться и мои координаты, а это значило наверняка подвергнуться проверке и попасть под подозрение.

— Выходит, никакого разговора с Макаровым о человеке из прокуратуры не было?

— Не было. Придумал я.

— И с Алешиным не знаком?

— Нет.

— Откуда же узнал, что он из прокуратуры?

— В записной книжке было сказано.

— Опять какая-то неувязочка выходит, — попытался я запутать Ловчилу. — С человеком не знаком, а номер его записал. Для чего?

— Про запас, — повысил он голос. — Мало ли что могло произойти при моей профессии. Козырнуть при случае никогда не помешало бы. Понятно?

— И где же записная книжка Макарова? — я оставался чужд эмоций.

— Сжег. Нужное выписал и сжег, а пепел… — он потер ладонь о ладонь. — Не мог же я оставлять у себя такую улику. Понятно?

— Логично, — я согласно кивнул, а сам думал, что сидевший передо мной человек для собственной безопасности мог запросто уничтожать важных, по его разумению, свидетелей и основательно зациклиться на этом, и одному Богу известно, как далеко продолжалась бы эта цепная реакция убийств и на ком она оборвалась бы. Вопрос достойный, чтобы поломать над ним голову, и не только мне одному. Пусть над ним помучаются люди из прокуратуры.

Я подразделял окружавших меня в жизни людей на три категории: просто знакомые, хорошие знакомые и друзья. Последних негусто, но именно им я мог доверять все свои тайны, будучи уверенным, что они не выйдут за границы нашего тесного круга. Именно с ними я мог поделиться горем и отпраздновать радость. И никогда не думалось, что кто-то из нас может остаться посередине дороги жизни. А если и проскакивала мыслишка о вечной разлуке, то виделось это вдалеке, вдалеке, где седые головы, а в кармане пенсионное удостоверение, где внуки, так похожие на тебя, напоминают о прошлом, и где известие о смерти ровесников не воспринимается уже так остро…

В чем я был твердо уверен, так это лишь в том, что в тот трагический вечер Алешин находился в компании хорошо знакомого ему человека, и что самое главное, не только ему, но и мне. Иначе он не говорил бы по телефону о секрете, который мог бы открыть, если позволил бы тот, проводивший с ним эти часы. Кто он? Посланник смерти, пришедший сыграть прелюдию и удалиться, или сама смерть в чьем-то обличии? В моем пораженном подозрительностью сознании не оставалось места конкретным версиям. Но подозревать всех — дело бесперспективное, ко всему, это отрицательно сказывалось на психике. Я устал. И это до того выразительно сказалось на моей внешности и особенно работоспособности, что начальство само предложило мне отдохнуть.

Взял две недели в счет отпуска. За окном бабье лето примеряло наряды из разноцветных листьев, одаривая теплом, как женщина в своей последней любви. Однако меня ничто не радовало. Первую пару дней, отключив телефон, жил изолированно. Чтобы выбраться из хандры, заставил себя наводить чистоту в квартире. Но проделывая одно, постоянно увязал мыслями в другом: думал о трагической гибели Алешина.