Эрнст Сафонов - Сейф

— С часу на час должен быть.

— Однако запрос запросом, а что медлить-то?

— Объявляю готовность, Григорий Силыч!

— Пора.

Едва закрылась дверь за Сердюком — звонок от Варвары:

— Гриша, ты не ругай его!

— Кого?

— Аркашу Дрыганова.

— Не понимаю. И с каких это пор работникам сберкассы позволено вмешиваться в дела райотдела внутренних дел? Очнись, Варвара-а!

— Ладно тебе, Чухлов... но не ругай его, прошу...

— Да за что ругать — не ругать, черт побери!

— Ты на кого кричишь, Чухлов? На правонарушителя?.. Не я — ты очнись. Остынь. Таенька не звонила тебе еще?

— Дождешься, как же... И обедом вашим сыт.

— Не ворчи, Гриша. А дочь позвонит.

— Выкладывай, что там, да покороче: занят очень.

— Тут такое дело... он вообще-то не виноват...

— Только факты, Варвара! Выводы сам сделаю.

Слушал Чухлов жену... Смеяться?.. Сердиться?

Но, во-первых, еще до рассказа об Аркаше Дрыганове он наконец-то со слов Варвары узнал, кого это Таська за собой на буксире приволокла. Парень из ближнего, Староглинского района, тоже в Москве учится, в физкультурном.

— Прыгун, метатель молота, футболист! — едко заметил Чухлов. — Ай да Таська!

— Брось, Чухлов, он стройный, высокий, приглядный... увидишь! Кириллом зовут...

— Там как? — помедлив, спросил Чухлов. — Проездом? В гости? На смотрины? Иль по-родственному уже?

— Ох, и подозрительный ты, Чухлов, ничего легко и просто не воспринимаешь, — Варвара возмущалась. — Это ж надо сказать так: «по-родственному уже»... «прыгун»... Тебе, наверно, кажется, что все вокруг не просто живут, ходят, ездят, дружат, любят друг друга, пусть даже так, а обязательно какие-то дела замышляют, ничего без определенного далекого умысла не делают!..

— Мне кажется другое: мы заболтались, — Чухлов был недоволен и собой, и тем, что именно Варвара вздумала по проводам ему высказывать. — Про Аркадия — слушаю!

И это уже, об Аркаше Дрыганове, было во-вторых...

Из телефонного повествования Варвары, обильно сдобренного восклицаниями и всякими там «ахами» и «охами», вырисовывалась следующая картина...

Младший сержант Дрыганов, отправленный на дежурство на озеро, к своей великой радости, повстречал там долгожданную Таисию Чухлову. И в первые минуты встречи не было, наверно, более счастливого на свете человека, чем он, Аркаша Дрыганов. Таська уже здесь, в Доможилове!

Но кто это с ней? Подожди, подожди...

— Знакомьтесь, ребятки!

— Да мы знакомы...

Не раз в школьные годы на доможиловском футбольном поле и на староглинском стадионе выходили они с мячом друг против друга — неизменный центральный нападающий команды «Красный луч» Доможиловского района Аркаша Дрыганов и капитан «Звезды» из Староглинки Кирилл Слободин. Какой уже год ревниво и упрямо, подогреваемые земляками-болельщиками, борются за победу, за первенство эти две районные команды, постоянно обновляющие свои составы!

— Ну что вы, мальчики, странно даже... как чужие!

— Ты где сейчас?

— В институте физкультуры... А ты?

— Недавно из армии.

— Он, Киря, ты не шути, — в милиции!

— Ух ты, растут люди! Постовой иль, может, как там у вас... сыщик!

— Аркашка, давай купаться с нами!

— Что ты! О чем ты! Ему, Тая, нельзя, он при исполнении!

— Ки-ря! Помолчи!

— Замолк!..

Как там дальше было — темный лес; и после, разговаривая с дочерью, Чухлов так и не прояснит для себя главного момента: почему же парни, в конце концов, сцепились, кто начал? Короткая схватка самбистов, по существу замаскированная драка: не кулаки — силовые приемы... Таисия увидела это с воды, когда уже далеко от берега отплыла. Кирилл бросил Аркашу через себя, тот ударился о землю грудью, раскровянив нос, содрав кожу на лбу...

У Кирилла Чухлов ничего не захочет спрашивать.

А пока, в этот момент, Варвара говорила в трубку:

— Они ж еще мальчики, Гриша, два задорных петуха. Тебе б совсем лучше не знать, да люди на озере видели, скажут, а ты не разберешься, сразу крутые меры...

— Я разберусь, — сердито пообещал он и оборвал разговор, дежурному приказал: — Дрыганова — быстро!

«Утром заявление на стол положил, а! В Москву его! Как передового, дисциплинированного... А тут хоть лычки с погон снимай. Молокосос! В часы несения специального дежурства... привлекая внимание... на виду у публики... из-за девчонки, стервецы! Вот потеха, представляю, была, сплошной цирк. Ну, Таська, ты тоже тут не сбоку, не в стороночке! Отца позоришь. Что народ скажет?..»

Разволновался — и потяжелело в правом боку. Подумал, что сейчас на виду у младшего сержанта порвет его заявление и обрывки в корзину бросит. Получай! И два-три слова, за недостатком времени не больше, однако потяжелее какие, скажет. Чтоб понял... Подробная беседа — завтра. В присутствии двух заместителей.

Дрыганов, войдя, тихо доложил, что прибыл.

Распухшее лицо, под козырьком фуражки пластырь чуть не во весь лоб...

И глаза... Такая тоска, даже мука в них, что Чухлов, проникаясь внезапным сочувствием, отвел свой взгляд в сторону, понимая, какой первородной и сокрушительной силы боль в сердце парня: он любит — и он отвергнут!

Что перед этой болью гнев начальника?! Все слова как издалека будут.

Таська, Таська!..

Прокашлялся Чухлов, сказал:

— Мне, разумеется, приятно было узнать, что моих сотрудников запросто кладут на лопатки... Можете быть свободным, товарищ младший сержант.

Дрыганов вышел.

Вбежал Чернущенко:

— Григорий Силыч, хоть экспертиза формально еще не завершена, но уже без сомнения: волосы из подвала — Гошки Устюжина!

Следом — Сердюк. Возбужденный, потрясая листком бумаги.

— Ну, мужики, поступил ответ на наш запрос. Интересный ответ! В шестьдесят шестом Устюжина судили за грабеж в Чарджоу, три года провел в заключении.

— С опытом, смотри-ка! — заметил Чернущенко.

— Который час?

— Половина пятого, Григорий Силыч.

— Во сколько в Доме культуры начало вечера по вручению паспортов шестнадцатилетним?

— В семнадцать.

«В шестнадцать тридцать Ольги Китайцевой наверняка дома уже нет, — решил Чухлов. — Пусть она спокойно получает свой паспорт. И что будет в их доме — ей лучше не видеть...»

Позже, спустя долгие недели, уже на суде, Петр Мятлов заявит, что все происшедшее с ним представляется ему затянувшимся кошмарным сном, и пусть поверят ему граждане судьи — это впрямь было какое-то дикое наваждение: «Я выполнял волю Устюжина, как загипнотизированный...» На это судья бросит реплику: «А не во хмелю»? Петька согласится: «И это, конечно. А еще страх. Я очутился во власти чужой силы...» И судья снова перебьет: «А страха перед наказанием не чувствовали?»

На остриженной Петькиной голове как-то уж очень нелепо и беззащитно торчали в стороны большие вислые уши, и весь он казался тоже нелепым, нескладным — длиннорукий, с узкой грудью, но раздавшийся в бедрах, с толстенькими короткими ножками, и при мясистых губах слабый, словно сдавленный, подбородок... Раньше, когда Петька ходил по улицам Доможилова в кожаной куртке и модных брюках, из-под берета кудрявился каштановый чуб, он беззаботно насвистывал или, если бывал в подпитии, пел свое коронное: «Я ль виноват, что тебя, черноокую, больше, чем душу, люблю!..» — не замечалось, как беззаботно и безответственно слепила его природа. А вот сняли с головы кудри, перерядили в простенькую одежонку, поставили перед сотней глаз, чтоб на него смотрели, а он ответ держал, — и тем, кто хорошо знал его, удивительно стало: Петька ли Мятлов?!