Эрнст Сафонов - Сейф

...Когда из нехороших намеков пришедшего ко мне Куропаткина я понял, что он знает про нас, я, больной весь, с температурой, встал с постели и сказал ему: «Пойдем!» Куропаткин предупредил меня, что оставил записку, в которой написал, что пошел ко мне и я с сообщником могу даже убить его. «Так что, Петр, смотри, — предостерегал он, — не делай глупостей...» Я привел его к Устюжину. У Гошки глаза сделались как у волка, ведь он предупреждал, чтоб мы на людях не встречались, но я вслух быстро сказал: «Этот старик, Гоша, выследил нас!» Устюжин прыгнул к Куропаткину, схватил его за горло, крича при этом: «Его тогда кончать надо!» Куропаткин захрипел, стал синеть, мне было боязно и безразлично одновременно, вроде как это не рядом происходило, не в моей жизни, и я отвернулся к окну. Потом вспомнил про записку и сказал: «Он, Гоша, записку оставил...» Повторяю, что я температурил в тот период и сильно это на себе чувствовал. Устюжин стал выводить старика из обморока, чего-то спрашивал у него, интересовался, старик отвечал, умолял пощадить его, я догадался, что убийства не случилось, очень был доволен этим. И тут увидел в окно: милиция! «Гоша, — сказал я, — за нами идут!» Он тоже выглянул в окно, заметался по комнате и со словами: «Заложил, паскуда!» — ударил старика Куропаткина табуреткой по голове. «Чего стоишь, — крикнул мне, — заложи дверь на засов!»

...Куропаткин лежал убитый, а я ждал, чего Устюжин сделает дальше. От температуры и ужаса я был весь огненный. Устюжин выскочил из чулана, вооруженный уже знакомым мне ружейным обрезом шестнадцатого калибра и финкой. Приказал: «На чердак!» Я вот так — видите? — отрицательно покачал головой, это означало: я никуда не пойду. Тогда Устюжин крикнул: «Ты чего — покажешь им, где сейф? А ведь покажешь, козел!» И он споднизу воткнул мне финку в живот. Но я отдернулся и рухнул на пол, как смертельно пораженный. На самом деле финка вошла неглубоко, не причинив мне большой беды. Устюжин наступил на меня и помчался на чердак, потому что в дверь уже стучали: «Открывайте!»

...Мы считали, что в сейфе должно быть не меньше пятидесяти тысяч. Устюжин сказал, что мне причитается одна четвертая часть, и то я должен быть доволен, а остальное — ему одному. Я, опасаясь, что он опять меня изобьет, молчал.

СУДЬЯ.А что — обидным представлялось, что Устюжин обделяет вас?

— Не отрицаю. Было обидно. Очень!

Под тяжелыми старинными сводами голос Петьки Мятлова звучал тонко, с надрывом; Петька, как умел, каялся, винился, то с истовой правдивостью, будто безоглядно исповедуясь, то с внезапной хитрецой, выставляя себя беззащитной жертвой Устюжина, — и тогда громко кричал, какой он трусливый, безвольный, никудышный человек, как Гошке Устюжину было просто завладеть им!

Гошка Устюжин редкие слова пропускал через неразмыкающиеся губы, едва шевеля ими, и чтобы получить от него простые «да» или «нет», членам суда требовалось терпение и выдержка. На Петьку он изредка взглядывал не с презрением, а, пожалуй, с брезгливостью; весь был как затвердевший, после обжога, слиток, который никак невозможно расколоть. И лишь когда был зачитан приговор: «...Устюжина... к исключительной мере наказания...» — он издал короткий стон, жесткое лицо расслабилось и сделалось потным.

Когда же Устюжина вели к спецмашине с зарешеченными окошками, ноги плохо повиновались ему, не гнулись в коленях, а старшему конвоя, рослому прапорщику с напряженным взглядом холодных, не подпускающих к себе глаз, казалось, что осужденный нарочно идет медленно, упирается, — и он торопил: «Живее, ну!»

Так все будет.

Но прежде чем это будет, Чухлову и его помощникам предстояло пройти через непредугаданные события, которые навсегда останутся в памяти, как то, что было.

Те, последние оставшиеся до выезда минуты, как всегда, тянулись долго, подстегивали нетерпением, и все поглядывали на часы и на Чухлова. Офицеры, назначенные Сердюком в оперативную группу, сидели в кабинете начальника; рядовые и сержанты находились во дворике у машин. Чухлов объявил, что поедет тоже, и хоть операция по задержанию никому не представлялась особенной, сопряженной с непременной опасностью, — Чухлов, после того, как его заместитель весьма подробно расписал обязанности каждого, счел нужным предупредить сотрудников о повышенной бдительности и осторожности. Характер, замашки Георгия Устюжина неведомы, и кто знает — а вдруг он вооружен, вздумает оказать сопротивление! Да и у Петра Мятлова — пусть он, само собой, размазня, маменькин сынок — двустволка в доме имеется...

— Сколько времени Устюжин живет в Доможилове?

— Около трех месяцев, товарищ майор.

— Почти три месяца! — Чухлов с укором посмотрел на участкового Щербакова и на капитана Чернущенко. — Тут такой минус нам — с оглоблю. Новый человек, а кто — иди к Фимке спрашивай! Так?

— Паспорт-то у него чистый был, — попробовал оправдаться Щербаков. — А что пьет — это знали, товарищ майор.

— Честь по чести, — передразнил Чухлов. — Ты, Щербаков, участковый инспектор, у-част-ко-вый... вдумайся! Не паспорт, холодную бумагу, а живую душу видеть и знать обязан. Ясно?

— Из улик лишь флотская пуговица пока не подтверждена ничем, — напомнил Чернущенко.

— Как одежду посмотрим, в которой они за сейфом лазили, так и подтвердим, — сказал Сердюк.

— Что ж, с богом, Павел! — встал из-за стола Чухлов.

Все поднялись.

— Еще раз проверьте оружие, — посоветовал Сердюк.

У него самого и Щербакова пистолеты были в кобурах, на поясе; Чернущенко положил свой в карман брюк; Чухлов, как обычно делал в таких случаях, достал из сейфа старый любимый наган с именной пластинкой на облезлой, круто изогнутой рукоятке: «Герою беспримерного партизанского рейда...». Облачился в тужурку, и наган занял привычное ему место — у сердца, ближе к подмышке, стволом вниз. Сердюк уважительно произнес:

— Это пушка! Всякий раз смотрю — приятно. Были б только патроны!

— На мою службу, Павел, хватит. А лучше на пенсию уйти, совсем ни разу не выстрелив!

Все к двери потянулись — и телефонный звонок. Весь день трезвонят непрестанно.

«Таська», — подумал он, снимая трубку.

— Папка, я тебя целую в твои колючие щеки! К тебе можно? Какая я соскученная... ужас! Человек ты мой!..

— Так я и поверил всяким коварным речам, — сдерживая радость в груди, ответил он. — Слух докатился, что ты теперь вообще своих игнорируешь.

— Врут, папка! Но с Кириллом хочу тебя познакомить...

— Игнорируешь, а старый друг, не забывай, лучше новых двух.

— Это ты у меня старый и лучше всех! Зайдем мы к тебе?