Инна Тронина - Прощённые долги

Конечно, у Матвея тоже есть шпионы, и они донесли своему шефу о том, что личные материалы Андрей в ОРБ пока не передавал. А как раз на этих кассетах и заснято самое интересное, что может положить конец не только группировке Лобанова, но и всей отлично придуманной и сработанной схеме устройства тайников под видом самых обычных захоронений. Матвеем-то ещё могли пожертвовать, но вот схронами – ни за что. И потому, вероятно, раздался сегодня утром этот звонок. Раздался тогда, когда Андрей уже его и не ждал. Он уже собирался увезти на Литейный те самые, последние кассеты.

Разумеется, Лобанов не рассчитывает изъять материалы ни из сейфа в гостинице, ни из автомобиля по дороге, так как знает о привлечении инкассаторов. Похоже, у Матвея остался только один выход – договориться с Озирским полюбовно. Громила в «ночном» камуфляже возник, словно из-под земли, минута в минуту. Андрей мысленно выругал себя за то, что заметил его лишь в последний момент, потому что думал совершенно о другом. Мотька с его тайниками уже мало интересовал Андрея, и все мысли вертелись вокруг Аверина с сыном. Сегодня вечером всё должно было проясниться, и ради этого стоило подъехать на проспект Смирнова, к павильону сдачи стеклотары.

Внешне Лобанов ничуть не изменился – те же светлые глаза с неподвижными зрачками отражали плывущие по небу тучи. Тяжёлая челюсть равномерно двигалась от жевательных движений. Лобанов явно нервничал, потому что всё время оглядывался в сторону Кировского моста, потом оборачивался к стрелке Васильевского острова, почти не заметной в тумане. Ростральные колонны были видны не целиком, а лишь частично. И потому были похожи на мираж.

– Привет! – Матвей пытался казаться покойным, но это плохо ему удавалось. Он надул свою жвачку пузырём, но лицо его было стянуто гримасой страха. – Отойдём к стене, там не так видно.

– Ты кого боишься, Матвей? Мы здесь одни. – Озирский сунул руки в карманы куртки, но к стене всё-таки отошёл. Он усмехался, наблюдая за Лобановым, который едва не клацал зубами от ужаса. – Говори, чего надо. Мне на работу через полчаса.

Минут двадцать Озирский слушал исповедь Лобанова о том, как в цинковых гробах, запаянных по всем правилам, в землю зарывались драгоценности, денежные купюры, бланки для подделки документов, в том числе и пустые книжечки паспортов. А над всем этим возвышались скорбные колонки с фотографиями мальчиков, якобы погибших в Афганистане. Около ухоженных могил лежали живые цветы, стояли венки. Могилки посещали плачущие женщины в чёрном.

Несколько дней назад, когда сотрудники ОРБ попробовали подступиться к одному такому захоронению, на них налетела экзальтированная дама в трауре. Она рыдала, каталась по земле и не давала сделать ни шагу к холмику. Но всё-таки её оттащили в сторону, пристегнули наручниками к оградке и с соблюдением всех положенных процедур вытащили гроб из ямы.

Там, по вскрытии, оказались не бренные останки воина-интернационалиста, а настоящий клад Али-бабы. Гражданку звали Эмилией Ляликовой, и никакого сына в Афганистане она никогда не теряла. У бандерши, которая торговала девчонками-малолетками близ Московского вокзала, никогда не было нормальной семьи. Просто за свои спектакли Ляликова имела от Лобанова по «куску» в день, который добросовестно отрабатывала. И остальные «цинки» никогда не летели в Ленинград на «чёрных тюльпанах», потому что ни в одном из них не нашлось ничего, похожего на человеческое тело.

– Андрей, ну тебе-то какая корысть?

Любанов пытался заглянуть в глаза собеседнику. Он отворачивался ветра, бросавшего в лицо капли дождя. Двухметровый амбал вёл себя совершенно по-детски, ныл, канючил и делал какие-то туманные намёки.

– Загребут нас, а тебе даже премии не заплатят. На твоей зарплате мои нары никак не отразятся. Зачем людям гадить, а? Я знаю, что у тебя дети маленькие есть и мать. Но ведь и ради них ничего не возьмёшь. Неужели так хочется людей воли лишить?

– Ты прав – с взяткой у тебя ничего не выйдет, – согласился Озирский. – Наконец-то усвоили, банда гадючья, что я ни в зелени, ни в «деревянных» не беру?

– Да это все знают, уже давно, – обречённо сказал Лобанов. – Очень уж ты непростой мужик. Не знаешь, как с тобой и разговаривать. Но я ведь не «бабки» хочу предложить…

– А что у тебя ещё может быть? – с невообразимым презрением спросил Озирский. – На что махнёмся? Я ведь и без тебя про эти схроны всё знаю. Ты мог бы и вовсе рот не открывать. Конечно, чистосердечное признание, раскаяние и помощь следствию могут облегчить твою участь, но совсем вывести тебя из-под удара не получится ни у кого. Я-то и не собираюсь этим заниматься. Но и Уссер, патрон твой, скорее зароет тебя в одной из тех ям…

Озирский вдруг увидел, как дёрнулся Лобанов от этих слов, прикрыл глаза, будто вспомнил что-то, и торопливо полез за сигаретами. Андрей достал свою пачку, чтобы не брать курево от Лобанова, и против воли вспомнил, как всё начиналось. Он, конечно, не говорил ни Петренко, ни Грачёву, ни Горбовскому о том, каким образом вышел на землекопов. Не говорил, потому что об этой его тайне знал один Сашка Минц, который молчал, как та самая могила. Но сейчас Минц ещё был в санатории после ранения, и потому Андрей нёс свой секрет в одиночку.

Вся история с тайниками на кладбищах началась летом, когда Клавка Масленникова наконец-то решила объясниться в любви родному отцу. Конечно, надо было бы уже давно ей во всём признаться и попросить переключиться на поиски нового мужа где-нибудь в другом месте. Но история с Клавкиным появлением на свет выглядела так пошло и постыдно, что язык Озирского сразу же деревенел.

Клавдия же, едва дождавшись, пока пройдёт год после смерти Стаса, начала словно бы между прочим закидывать удочку и выяснять, не хочет ли Андрей взять в дом хозяйку. Получив корректный, но твёрдый отказ, Масленникова по-деревенски разрыдалась в голос. Андрей полночи отпаивал её валерьянкой, кипятил чай, грозился подключить психиатра и ругал себя последними словами за то, что вообще пришёл к ней на съёмную квартиру. Надо или колоться, или порывать отношения, но у Андрея не хватало сил ни на то, ни на другое.

Клавка сидела в кресле, вся распатланная, очень похожая на сказочную Медузу-Горгону, и говорила низким, то и дело срывающимся голосом:

– Рэмбо, мне же ничего не надо, кроме твоей любви! Даже не любви, а просто ласки. У тебя же баб навалом. Девчонки говорили, что замарьяжить тебя – не проблема. Я про Власту Сорец всё знаю, и ещё про многих. И про то, что Наташка-Фея твоей законной супругой была. Значит, ею не брезговал, а меня в упор не видишь? Честно, труднее найти такую, которая бы с тобой не спала! А вот мне, получается, не судьба. Что ты корчишь из себя святого-то, Андрей? У тебя уже и жены нет, изменять некому. Жалко, да, утешить вдовицу горькую? Ляляки свои, как рубли бережёшь? А я ведь Наташку-то твою хорошо знаю. Она для ментовки числится барменшей в «Прибалтийской», и не придерёшься к ней. На законных основаниях там путанит. Она свидетельство о разводе ваше нам всем показывала. Стерва такая, «Опель» себе купила. Ездит, будто благородная! Везёт же некоторым! А я, как проклятая, как будто всех гаже. Вон, Юльке Чернобривец Мотька Лобанов золотые цацки дарит за любовь. А она же карманницей была, щипачкой, а потом за драку срок мотала. И лет ей много, уже за тридцать. Зубы сплошь фальшивые, да фиксы на передних. А, пожалуйста, Мотька ворованные драгоценности на неё переводит. Юлька говорила по пьянке, что у него таких тайников по разных кладбищах много. В цинковых гробах, чтобы не испортились, зарывают в могилу камешки и золото. А сверху плиты кладут, будто бы ребёночек похоронен или «афганец». Сволочи, креста на них нет! И вот она с таким живёт, жрёт и пьёт сладко…