Инна Тронина - Прощённые долги

– Погоди-погоди! – Озирский даже чуть не выронил склянку с лекарством. Дело дошло до того, что он накапал валерьянки и себе. – В гробах драгоценности? Это уже интересно. Расскажи-ка, Клаша, вся сначала, и поподробнее! Ты же знаешь, что я из милиции, а всё-таки завела разговор. Хочешь отомстить им? Тогда валяй…

– Только это тебе, извергу, и интересно! Хоть бы о другом спросил! Тебе же уже тридцать четыре, а мне девятнадцати нет!

Клавдия снова залилась слезами, но потом, чтобы угодить любимому, выложила всё, как на духу.

Андрей кое-что уточнил по своим каналам, и сенсационные откровения подтвердились. Ему опять повезло – ведь этого разговора могло и не быть. Но всё-таки он считал, что по праву может гордиться своей очередной победой. Вот бы ещё с Авериным вопрос прояснить побыстрее. А то работы скопилось много, и времени совершенно не хватает. Да ещё этот Лобанов непонятно о чём балясы разводит, когда всё и так уже явно…

…– Андрей, войти ты в моё положение! Я – человек подневольный, и надо мной – куча всяких разных, – продолжал ныть Лобанов. – Что тебе уж так приспичило государству эти камешки возвращать? Других дел нету, что ли? Все воруют, а ты, как святой, всё равно…

– Положим, там не только камешки зарыты, – словно бы между делом ответил Озирский. – Ты что, Матвей, мало трупов закопал? Что уставился? Думал, что не знаю?

Озирский опять закурил, прикрывая ладонями огонёк от ветра, и так выразительно взглянул на Лобанова, что тот покрылся испариной. «Неужели знает? Про Аверина, про парня вчерашнего и девчонку с косой? Нет, тогда бы он, наверное, не так со мной разговаривал. Скорее всего, просто слухи пересказывает. А слухи поди ещё пришей к делу…»

Андрей, вновь заметив испуг в глазах Лобанова, насторожился по-серьёзному. Конечно, землекоп сейчас каждого куста боится, но всё-таки дело нечисто. Видимо, совсем недавно произошло что-то, заставившее Лобанова пойти на контакт. Не только кассеты в гостиничном сейфе заставляют могильщика дрожать за свою шкуру.

– Что, в точку попал? – усмехнулся Озирский и демонстративно посмотрел на часы. – Рыльце в пуху у вас, уважаемый. Одного иностранного коллекционера картин до сих пор с фонарями ищут. А ведь вы его ночью потихонечку зарыли, верно? Я и это должен скрыть? – Озирский выдохнул ментоловый дым. – Слушай, Мотя, катись-ка ты отсюда! Хоть лопни, а ничего не добьёшься. Материалы сегодня же будут на Литейном, а что тебе за это сделает Ювелир, мне безразлично. Придётся вам всем сидеть, и это в лучшем случае. Семён Ильич ведь и зачистить вас может, чтобы его светлое имя не замарали. Ничего не поделаешь. Кататься любишь – вози саночки…

Лобанов не уходил. Он растерянно кусал губы, словно решаясь на что-то. Когда Озирский повернулся к нему, заговорил горячо, сбивчиво, глотая окончания слов. Несмотря на то, что на Заячьем острове в этот ранний час действительно больше никого не было, Матвею казалось, что его слышит весь город – так далеко разносятся слова.

– Андрей, послушай меня! Я правду сказал, что заплачу не деньгами. Это больше, чем взятка. Это – жизнь твоя! Если ты кассеты в ментовку не сдашь, расскажу интересную вещь. Я ведь жизнью рискую, век воли не видать! Побожись, вон, на собор перекрестись, что не заложишь меня. А уж я отблагодарю – на всю жизнь запомнишь. Я не раскидываю, говорю только правду. Ты этим себя спасёшь. А крёстную клятву не переступишь, я знаю. Тебя хотят заделать. А дальше скажу, когда побожишься…

Озирский издалека кинул в центр урны потушенный «бычок»:

– Это касается только моей жизни?

– Да, да, только твоей! – Лобанов придвинулся поближе, и глаза его загорелись надеждой. – Что, согласен?

– Если только моей, то нет. – Андрей качнулся вперёд, отделяясь от серого камня стены. – Это всё? Больше тебе нечего предложить?

– Ты себя ценишь ниже, чем эти дерьмовые кассеты? – изумился Мотя. На такую реакцию Андрея он ни в коем случае не рассчитывал.

– Я совесть свою ценю выше всего. И – прощай. Не советую делать глупости – вам и так солидные срока светят. Подумал бы, как завязать, – сын ведь у тебя в интернате. Жена твоя бывшая насмерть под машину попала. А ты этой лахудрой рыжей тешишься. Я б таких отцов, как крыс, травил…

Озирский повернулся и, не оглядываясь, пошёл к Иоанновскому мосту. Лобанов остался стоять на блестящем булыжнике, глядя ему вслед. Потом со всей силы ударил кулаком по стене раздевалки, чуть не проломив её, и яростно сплюнул. Это ж надо остаться в такой замазке – потерять время и, самое главное, всякую надежду на спасение! Надо скорее отсюда смываться, пока не поздно, и молить Бога, чтобы Озирский нигде не рассказал об этом их разговоре…

По тому же Иоанновскому мосту Лобанов вернулся к своей «девятке», открыл дверцу, включил зажигание. Настроение портилось в каждой секундой, потому что интуитивно Матвей чувствовал свою ошибку. Надо было без всяких условий всё Озирскому рассказать. И он не смог бы зашухерить своего спасителя, не такой он человек – всё «пацаны» говорили. А получилось хуже всего – Озирский теперь и слушать не будет, даже если ещё раз приехать. Да ещё леший его знает, осталась ли эта встреча у Петропавловки незамеченной для людей Ювелира…

Надо было ехать на кладбище, где Матвей числился на работе. Вернее, он до сих пор распоряжался своей бригадой, но времени на это почти совсем не оставалось. Сейчас надо бы съездить туда, навестить ребят – ведь долго не виделись. Мамедов сказал, что Матвей может понадобиться ему сегодняшней ночью или завтрашним утром, а нынешний день оказался неожиданно свободным.

Тёплое осеннее утро перешло в такой же пасмурный, сиреневый день. Создавалось впечатление, что сумерки задержались, не пожелали исчезать в положенное время. Любанов выехал из города, жадно задышал полной грудью, потому что сегодня ему особенно не хватало кислорода. «Девятка» проносилась мимо рябин, увешанных гроздьями красных ягод, мимо увядших акаций и облетающих садов. Матвею не хотелось ни курить, ни посасывать баночное немецкое пиво, как он это делал обычно.

Он словно бы впервые увидел лимонно-рыже-зелёный лиственный лес, свинцовое небо и рябину – кругом, куда только доставал взгляд. Неожиданно для себя Матвей остановил машину, вышел и стал рвать ветки с ягодами, низко пригибая к себе стволы. Когда вернулся за руль, был весь мокрый от осенней мороси. Проклиная себя за бабскую сентиментальность, Лобанов переключил скорость на девяносто километров и помотал головой. Он старался забыть о разговоре с Озирским, но ничего не вышло. Матвей грязно выругался и ударил себя кулаком по лбу. Через километр нужно было заворачивать на кладбище, где никто ничего не должен был знать.