Зигмунт Милошевский - Увязнуть в паутине

В полдень объявили перерыв до часу дня. Олег появился на работе, но Шацкий не желал говорить ему по телефону, к каким заключениям он пришел. Он лишь просил, чтобы не наскакивать на Рудского с компанией и продолжать копаться в прошлом Теляка, поскольку именно оно, наверняка, является ключом ко всему делу. Кузнецову не хотелось говорить о следствии, зато признался, что на работу опоздал, что у них с Натальей имеется традиция: каждый второй вторник месяца устраивать себе «веселые игры в постели до полудня».

В час дня судебное заседание почти что началось, подсудимого, в конце концов, доставили, зато не хватало пана адвоката, который «на минутку выскочил в канцелярию» и застрял в пробке, за что от всего сердца просил прощения. Женщина-судья со стоическим спокойствием объявила перерыв до четырнадцати ноль-ноль. Едва живому от бешенства Шацкому пришлось потратиться на «Ньюсвик», чтобы хоть чем-то занять себя. Он пролистал журнал и уже собирался позвонить издателю, чтобы ему вернули четыре с половиной злотых, которые он потратил на «Портрет современной польской проститутки» — внешне привлекательной, образованной, всей в работе.

В четырнадцать ноль-ноль он наконец-то зачитал обвинительный акт. Глинский в своей вине не признался. Ничего более на заседании не произошло, поскольку, как для варшавских судов, время было довольно позднее, а защитник обвиняемого выдал из себя полтонны формальных заключений, о которых Шацкий позабыл сразу же после их прочтения, но их хватило, чтобы отсрочить судебное рассмотрение на полтора месяца. Теодор поднялся и вышел, не ожидая, пока высокий суд покинет зал заседаний. Лишь с огромным трудом ему удалось не грохнуть дверью.

Когда за дворником ситроена обнаружился штраф за неоплаченную стоянку, Шацкий лишь пожал плечами. Он закурил третью сегодняшнюю сигарету и подумал, что ему глубоко плевать на собственные принципы, что он свободный человек, и что будет дымить столько, сколько ему захочется.

Сконцентрироваться на работе он не был в состоянии. Мысли приходили то об убийстве Теляка, то — гораздо чаще — о Монике. С трудом он сдерживался, чтобы не позвонить ей только лишь затем, чтобы услышать ее голос. Он запустил Гугль, чтобы найти о ней хоть какие-нибудь сведения, но нашлись только тексты в «Жепе» и старинная страница, на которой ее фамилия имелась в составе студенческого самоуправления на отделении польского языка и литературы. И никаких фотографий, к сожалению. Было бы невежливым с его стороны, если бы он попросил Монику выслать свою фотку на электронную почту? Прокурор чувствовал, что сами размышления по данной проблеме уже не совсем приличны, но сдержаться не мог. Несколько секунд стыда казались ему небольшой ценой за снимок Моники, в особенности, в том самом платье, что было на ней вчера. Эту фотографию он мог бы сделать обоями рабочего стола, в конце концов, никто не пользуется этим компьютером, кроме него; Вероника же в прокуратуру никогда не приходила.

Его представления были чрезвычайно пластичными, и Шацкий начал размышлять, что, если прямо сейчас он отправится мастурбировать в туалете районной прокуратуры, не будет это означать, что следовало бы обратиться за помощью к специалисту. Колебался он не дольше пяти-шести секунд. Встал, надел пиджак, чтобы спрятать стояк.

И тут она позвонила.

— Привет, что делаешь? — спросила Моника.

— Думаю о тебе, — ответил он в соответствии с правдой.

— Обманываешь же, но мне приятно. У тебя электронная почта имеется, или бюджетники не могут позволить себе Интернет?

Шацкий сообщил адрес своей почты и спросил, что Моника собирается ему прислать.

— Уж-жасный вирус, который всех вас обвинит в противоправительственной деятельности и вышлет на пятидневный семинар в Лодзь. Каждый день по восемь часов обязательных лекций с Миллером, Яскерней и Калишем, а под конец Пенчак [117]станцует у шеста. Сам увидишь. Что, не желаешь иметь сюрпризов?

У Шацкого вырвалось, что он не слишком любит неожиданности.

— Не ври, все любят, — легко заметила Моника, — но я звоню не затем. Утром я разговаривала с Гжесем — представь себе, он до сих пор еще любит меня — так он обещал, что с удовольствием поможет. Вот буквально только что позвонил и сказал, что даже чего-то там нашел, и что он предпочел бы с тобой встретиться. Я не хотела давать ему номер твоего сотового, так что сообщаю тебе его номер. Можешь позвонить за счет налогоплательщика. То есть, за мой.

Шацкий начал было благодарить, но Моника сообщила, что как раз начинается редакционная планерка, на котором она обязательно должна быть, и отключилась, не успел Теодор пригласить ее на кофе.

После того он быстро договорился с «Гжесем» и отправился в туалет.

Полное имя Гжеся было Гжегож Подольский, и выглядел он весьма симпатичным типом, хотя вызывал впечатление существа, которое в биологическом смысле до сих пор не в состоянии выйти из периода созревания. Высокий, непропорционально худой, сгорбившийся, со слишком длинными руками и ногами, к тому же слегка прыщеватый и гладко выбритый. Одет он был неожиданно старомодно, словно герой ГДР-овских молодежных фильмов семидесятых годов. Теннисные туфли, штаны из бурого неизвестно чего, зеленоватая рубашка с коротким рукавом, подтяжки. Шацкий не знал, что эта стилизация «под старину» стоила Подольскому большей части его зарплаты архивиста.

— Пан знает, чем был отдел «Цэ»? — спросил Подольский, когда они только обменялись поздравлениями.

Шацкий не знал.

— Это, можно сказать, была нервная система службы безопасности, нейроны, соединяющие каждого функционера, каждый департамент и отдел. Информационная мега-сеть. На официальных документах имелось название «Центральный архив МВД», но в фирме все это называли не иначе как «Цэ». Сам я интересуюсь этим уже много лет, и должен пану сказать, что если бы у красных были такие компьютеры, как у нас сейчас, они бы могли раздавить нас как клопов, одним щелчком. Мало того, я считаю, что тогдашняя система регистрации и дополнения информации с помощью фишек была гораздо лучше супер-пупер-современной компьютерной системы ZUS. [118]

Шацкий лишь безразлично пожал плечами.

— Интересно, но ведь давно уже известно, что бюрократия — это черта любой тоталитарной системы.

— Вот именно, — для Подольского эта тема, и вправду, была захватывающей. — Без бюрократии, без учета информации, без порядка в бумагах никакая подобная система долго бы не удержалась. Потому-то у немцев все хорошо шло — потому что у них был порядок, на все имелись квитанции. Но у всякой палки имеются два конца. С одной стороны, благодаря бюрократии, тоталитарная система способна функционировать, с другой — она оставляет от себя кучу бумаг для тех, кто будет сводить счеты с этой же системой. В данном случае: для нас. Вот вам пример…