Уильям Моэм - Эшенден. На китайской ширме [сборник litres]

Короче говоря, он приехал в Китай как дегустатор чая. Но приехал, когда цейлонские сорта уже вытесняли китайские, и времена, когда торговец мог разбогатеть за несколько лет, канули в прошлое. Однако пышный образ жизни оставался прежним и тогда, когда средства оплачивать его исчерпались. Борьба, чтобы сводить концы с концами, становилась все более тяжелой, а потом разразилась китайско-японская война, принеся утрату Формозы и разорение. Дегустатору чая пришлось подыскивать другое занятие. Он перебывал виноторговцем, гробовщиком, агентом по продаже недвижимости, маклером, аукционистом. Он перепробовал все способы наживать деньги, какие подсказывало ему пылкое воображение, но порт беднел, и его потуги были бесплодны. Жизнь взяла над ним верх. И теперь в его облике наконец появилась жалкая обескураженность. В ней было даже что-то трогательное, как в безмолвной мольбе женщины, не способной поверить в увядание своей красоты и напрашивающейся на комплимент, который успокаивает ее, но больше уже не убеждает. И тем не менее у него было утешение – он по-прежнему сохранял великолепный апломб. Да, он был неудачником и знал, что он неудачник, но по-настоящему это его не угнетало, ибо он видел себя жертвой Рока: ни разу даже тень сомнения в своих недюжинных талантах не омрачила его души.

Мне подали его элегантную визитную карточку, надлежащей формы и размеров, с широкой черной каймой, внутри которой под его фамилией значилось: «Профессор сравнительной современной литературы». Оказался он молодым человеком, очень невысоким, с миниатюрными изящными руками, с носом довольно крупным для китайца и очками в золотой оправе. Хотя стояла жара, одет он был по-европейски – в костюм из толстого твида. Он оказался несколько застенчивым и говорил высоким фальцетом, словно голос у него еще не ломался, и пронзительные ноты почему-то придавали разговору с ним ощущение нереальности. Он учился в Женеве и в Париже, в Берлине и в Вене и бегло изъяснялся по-английски, по-французски и по-немецки.

Выяснилось, что он читает лекции по драматургии и недавно написал по-французски исследование, посвященное китайскому театру. Его занятия за границей привили ему непонятное преклонение перед Скрибом, и именно такую модель он предлагал для возрождения китайской драмы. Было странно слышать его утверждения, что пьеса должна увлекать: он требовал piece bien fait, scene a faire [87] Здесь: хорошо построенная пьеса, выигрышная сцена ( фр .). , занавеса, неожиданности, драматичности. Китайский театр с его сложной символикой был именно тем, чего всегда требовали мы, – театром идей, и, видимо, он чахнул, утопая в скуке. Бесспорно, идеи под ногами не валяются и для придания им аппетитности требуют новизны, а когда залеживаются, то воняют как лежалая рыба.

Затем, вспомнив надпись на визитной карточке, я спросил у своего нового знакомого, какие книги, английские или французские, он рекомендует читать своим студентам, чтобы они шире ознакомились с текущей литературой. Он чуть-чуть замялся.

– Право, не могу сказать, – ответил он наконец. – Видите ли, это не моя область – я ведь занимаюсь только драматургией. Но если вас это интересует, я попрошу моего коллегу, который ведет курс европейской беллетристики, посетить вас.

– Прошу меня извинить, – сказал я.

– Вы читали «Les Avaries» [88] «Потерпевшие крушение» – пьеса французского драматурга Эжена Бриё (1838–1932). Написана в 1905 г. Ее название вошло во французский язык как презрительное прозвище больных сифилисом. ? – спросил он. – По-моему, это лучшая пьеса, написанная в Европе со времен Скриба.

– Вы так полагаете? – вежливо осведомился я.

– Да, и наши студенты очень интересуются социологическими вопросами.

На мое несчастье, я ими не интересуюсь, а потому постарался как мог искуснее перевести разговор на китайскую философию, с которой знакомился довольно беспорядочно. Я упомянул Чжуан-цзы. У профессора отвалилась челюсть.

– Он ведь жил так давно! – с недоумением сказал он.

– Как и Аристотель, – любезно прожурчал я.

– Философов я не изучал, – заметил он. – Но естественно, в нашем университете есть профессор философии, и, если она вас интересует, я попрошу его посетить вас.

С педагогом спорить бессмысленно, как (на мой взгляд, несколько зловеще) Дух Океана заметил Духу Реки, и я смирился с тем, что разговор пойдет о драматургии. Моего профессора интересовала техника построения пьес, и он как раз готовил курс лекций, посвященный этому предмету – по его мнению, видимо, и сложному и темному. Он польстил мне, осведомившись у меня о тайнах ремесла драматурга.

– Мне известны только две, – ответил я. – Первая: запасись здравым смыслом, – и вторая: не отвлекайся от темы.

– Неужели этого достаточно, чтобы написать пьесу? – спросил он, и в его голосе прозвучала легкая растерянность.

– Ну еще нужна определенная сноровка, – уступил я. – Но не больше, чем для бильярда.

– Во всех крупнейших университетах Америки читаются курсы по технике драматургии, – сказал он.

– Американцы – народ на редкость практичный, – ответил я. – По-моему, в Гарварде учреждается кафедра по обучению лягушек плаванию.

– Мне кажется, я вас не совсем понял.

– Если вы не способны написать пьесу, никто вас этому научить не сумеет. А если способны, то это проще, чем свалиться в яму.

Тут его лицо выразило полнейшее недоумение, но мне кажется, потому лишь, что он не мог сообразить, в чью компетенцию входит падение в яму – профессора теоретической физики или же профессора прикладной механики.

– Но если пьесы писать так просто, почему же драматурги пишут их столь медленно?

– Отнюдь. Лопе де Вега, Шекспир и еще сотни и сотни писали очень плодовито и с большой легкостью. Некоторые современные драматурги были абсолютно малограмотны и умудрялись связать два слова лишь ценой длительного труда. Знаменитый английский мастер драмы однажды показал мне свою рукопись, и я увидел, что вопрос «Вы пьете чай с сахаром?» он написал пять раз, прежде чем сумел облечь его в эту форму. Романист умрет с голоду, если он не сумеет просто сказать то, что хочет сказать, а будет без конца ходить вокруг да около.

– Но Ибсена вы малограмотным назвать не можете, однако известно, что ему требовалось два года, чтобы написать одну пьесу.

– Совершенно очевидно, что Ибсену плохо давались сюжеты. Он месяц за месяцем бешено напрягал мозг, а затем, отчаявшись, брался за тот, который уже не раз использовал.

– О чем вы говорите? – вскричал профессор, и его голос сорвался на визг. – Я совершенно вас не понимаю.

– Разве вы не замечали, что Ибсен все время берет один и тот же сюжет? Несколько человек живут в тесной душной комнате, затем является некто (с гор или из-за моря) и распахивает окно, все простуживаются, и занавес опускается.