Вольфганг Шрайер - Прелюдия 11

Скрестив руки на груди, Карлос Паломино смотрел на таблицу с силуэтами североамериканских бомбардировщиков, которая с осени висела на стене кабинета. На ней в основном двухмоторные бомбардировщики: «Дуглас Скайтрейн», «Мартин Мараудер», «Норт Америкен Митчелл», «Локхид Вентура», названия, номера и технические характеристики расплывались перед глазами. Несомненно, что янки тайно ведут войну против Кубы, пусть и мизинцем левой руки. С тех пор как Фидель напал на телефонную компанию, на «Электрик компани» и никелевую монополию «Моа-Бей», примерно дюжина бомбардировщиков устаревших типов поддерживает «червяков» с воздуха; а когда он национализировал банки, шахты, фруктовые и нефтяные концерны, появились самолеты и поновее. Уже с бомбардировщиками — ветеранами второй мировой у Паломино появилась масса хлопот: ночь за ночью они могли сбрасывать столько продовольствия и вооружения, что хватило бы и на товарный вагон.

Он вспомнил слова начальника штаба: «Не исключено, никакой прелюдии не будет, мы должны быть готовы ко всему».

— Педро обнаружил одно-единственное место приземления парашюта. Увы, поздно — контейнер оказался пустым. Запеленговать нам никого не удалось, с позавчерашнего дня в сьерре вообще никто не ведет радиопередач. Противник не применяет ни светящихся ракет, ни других светоориентиров. Очевидно, у него новейшее сигнальное устройство.

Паломино нахмурился. Выходит, появились образцы из сегодняшнего американского арсенала?

— Что ты предлагаешь? — Он повернулся к начальнику штаба, с которым они три дня не виделись, а сообщались только по радиотелефону, и смерил его взглядом с головы до ног. Внешне Рамон выглядел свежо, держался подчеркнуто прямо, униформа сравнительно чистая. Но Паломино сразу заметил царапины на лице и руках, пластырь на локте, воспаленные глаза, в которых жило страстное желание справиться с задачей. Он, надо сказать, кое-чего добился, трофейное оружие лежит вон там, на столе. Опергруппа при собственных потерях в одиннадцать человек взяла двадцать семь пленных, а шестеро «червяков» погибли в перестрелке. Рамон выкурил их из пещер, нашел склады продовольствия, очистил целый район и совершенно уничтожил четыре вражеские группы. Лишь обещания захватить высадившуюся с моря банду Рамон сдержать не смог. Заметно, как он мучается.

— Мое предложение, команданте: наступление всеми имеющимися силами. Это необходимо, время приспело. В двух деревнях крестьяне говорили мне: «Пусть Фидель потрясет дерево!» Некоторые просили у меня оружия. Не можем же мы ждать, пока все пожелают вступить в милицию. Бели мы сейчас их не прихлопнем, потом будет сложнее. Огневой мощи у врага прибавляется ночь от ночи. Вчера группа отстреливалась так, что только держись, патронов не жалели. Что-то у них изменилось... Отсюда и наши потери.

Паломино достал из нагрудного кармана сигару, но забыл ее прикурить. Он ждал, что доклад будет произнесен в таком тоне — требовательно, с нажимом, — и не ошибся.

— Одиннадцать убитых и тяжелораненых. Тебе приказано провести операцию против десанта. О полном прочесывании Обезьяньих гор пока, по-моему, речи не заходило.

Рамон побагровел, втянул губы, взгляд сделался холодным и отчужденным. Паломино видел, что попал в цель, и ожидал серьезных возражений. Реакцию собеседника он привык оценивать мгновенно. Общую оценку ситуации он тоже делал быстро, иногда на это уходил день, но часто всего несколько минут. Паломино знал за собой эту способность и гордился ею. Когда ему представили Рамона, он прогулялся с ним по улицам Санта-Клары, и суждение его составилось: впечатлительный интеллигент, который сжег за собой мосты и нашел в армии новую семью, человек с фантазией, откровенный и решительный, безусловно преданный революции. В Эсперансе он увидел, как тот пишет: с наклоном влево. Рамон принадлежал к числу людей, создающих себе трудности в отношениях с подчиненными и девушками, хотя вполне способных командовать батальонами и осчастливить женщину.

— Не исключено, группа «Прелюдия 11» уже соединилась с другими, — ответил Рамон на удивление рассудительно. — Не взяв их, мы ничего установить не можем. А до тех пор будем вести охоту на все, что напоминает эту группу. Но массированного удара это не заменяет.

— Только после приказа из Гаваны! Твоя «частная» война никакого сочувствия там не встретит, мой дорогой друг. Акция начнется лишь после того, как сьерру окружат пятьдесят батальонов милиции. Нам не хватает тридцати пяти. Их нет, потому что они необходимы для защиты столицы. К твоему сведению — но это строго секретно! — командование армии не исключает возможности вторжения.

— Что? Пусть сунутся! Мы сбросим их в море. Они не рискнут. Не то двести тысяч янки найдут здесь свою смерть. Фидель говорил об этом еще в прошлом году.

— А сколько наших? — спросил Паломино. — Вы чрезмерно упрощаете все, если считаете, что разбить янки — это все равно что расправиться с «червяками» или наемниками Батисты. Янки для вас тоже всего лишь наемники, не так ли? Они не знают, за что сражаются, а раз у них нет истинных целей, они оловянные солдатики, да? Военная держава номер один — бумажный тигр? Они высадятся где-то в предрассветных сумерках, народ встанет весь как один человек, и к обеду мы вышвырнем их в море, а чем мы займемся после обеда, а? Освободим для начала Доминиканскую Республику или примемся сразу за Штаты?

Он криво ухмыльнулся.

— Вспомни, что произошло семь лет назад в Гватемале.

Рамон побелел.

— Пример не из удачных, Карлос, — быстро и тихо ответил он. — Гватемала рухнула изнутри. Офицерский корпус не решился вооружить народ, он не воевал всерьез против интервентов и в конечном итоге предал свое правительство... Это была профессиональная армия, ее командиры были привилегированными людьми, сыновьями крупных землевладельцев! А мы старую армию уничтожили, оружие в руках народа. Мы совершенно новая армия, рабоче-крестьянская, и командуют в ней люди, ничего общего с интересами богачей не имеющие!

Паломино насторожился, услышав в словах Рамона скрытый подтекст, едва ли не невысказанное подозрение. Отнести на свой счет — мыслимо ли это вообще? Он сломал сигару пополам и не заметил. Непостижимо, невыносимо! Естественно, у них часто возникают спорные вопросы, иначе и быть не может, слишком разные они натуры. Сам он из тех людей, которые оценивают действие по его последствиям, а не руководствуются принципами, Рамон — наоборот. Самого его в спорах часто заносило. Его достаточно сдержанный скепсис часто приводил к тому, что Паломино принимали за либерала или даже консерватора — роли, вовсе ему не подходящие, как и сомнительная роль человека, который недоволен темпами революции. Кое-что ему и впрямь не нравилось — некоторые вызывающие шаги во внешней политике или неуважительное обращение со средними городскими слоями — он этого никогда не скрывал. Но сейчас он отчетливо понял, что должен был по-умному оградить себя от обвинений в либерализме. Но никто, понятное дело, и мысли не допускал, что он тормозит из желания вредить. Или тут он заблуждается? Ведь министр революционных вооруженных сил не без задней мысли сказал: «Следи за дорогой, Карлос, а особенно за поворотами». И почему этот Эстебан обратился именно к нему, хотя есть пятьдесят других команданте? Его что, считают человеком, который в каком-то смысле стоит между линиями фронтов, на ничейной земле? Ну он им еще покажет!