Вольфганг Шрайер - Прелюдия 11

Со стороны сьерры донеслись раскаты грома. Первые капли дождя ударили по кронам деревьев, их обдало влажными брызгами. Остановились под могучей сейбой, перевели дух; отсюда начинался подъем. До источника, моста встречи, оставалось чуть меньше километра. Лес зашумел под порывами дождя, от бурой земли поднимался пар.

— Положись на свою девушку, Мигель! — сказал Родригес.

Увидев блеск надежды в глазах Мигеля, подумал: это тот редкий случай, когда появление младенца на свет действительно оправдало себя.

В этот миг прозвучали два выстрела, звук донесся со стороны их лагеря. Это пленный, мелькнула мысль, он пытается бежать! Прислушался, но ничего подозрительного больше не услышал. Исключено, чтобы он мог бежать без чьей-то помощи... Рико! Он вспомнил ту секунду, когда хотел в лесу, после их отхода, прикончить пленного. Разве не Рико помешал ему и оттащил, схватив в железные объятья? Рико, их послушное орудие, молчаливый чистильщик обуви... Нет, бог свидетель, янки правы, когда линчуют таких.

РИКО

Не знаю, почему я вспомнил об этом и почему от воспоминаний заныло внутри... Наверное, тогда мы получили деньги, все так радовались. Вокруг наших хижин из пальмовых сучьев слонялись ленивые собаки, в таверне поквакивала какая-та пластинка. Мне и самому захотелось поиграть на чем-то, я взял деревяшку и принялся барабанить по жестяному корыту, в котором мамита стирала наше белье. Я до сих пор помню песню, которую любил петь Пипо: «Ай трес косас ен ла вида: салуд, динеро и амор...» Это мое самое первое воспоминание. Сладковатый, липкий ветер дует с реки, воздух густой от дыма с плантаций, а мои родители сидят и поют: «...здоровье, деньги и любовь — у кого они есть, тот и счастлив...»

Пипо был огромный и черный. Губы его отливали синевой, а белки — желтизной. Он был самым сильным из сборщиков бананов в долине Мотага. Никто не рубил так ловко, как он, никто не мог поднять таких тяжелых связок плодов. Он выдерживал даже в костюме ныряльщика. В шлеме и резиновых сапогах он тяжело ступал по зараженным плантациям и опрыскивал ядом изъеденные листья. Пот заливал глаза, и многие срывали защитные очки. Почти все они заболевали, а некоторые даже слепли...

В таверне Пипо поставил у печки из гофрированного железа бочку, взобрался на нее и громко крикнул:

Амигос, не бойтесь компании гринго! Скоро мы получим землю, ее нам дает президент Арбенс! Что ты сказал? Нет, нет, без денег. Они в столице приняли такой закон. Он называется «Аграрная реформа». И все мы сможем наесться досыта. — Пино собирал деньги для заболевших бедняков.

Весной пятьдесят четвертого мамита умерла от лихорадки. В Киринге ей, наверное, могли бы помочь, но там в больницу брали только белых. Пипо часто плакал со дня смерти матери, иногда всю ночь напролет. Он и догадаться не мог, что нам предстоит... Нас развеяло ветром, как пучок кукурузной соломы. Из Гондураса пришли вооруженные наемники. Они прогнали президента, разорвали в клочья его законы. С сотней других из нашего профсоюза Пипо пошел против них, всего у пятерых были винтовки. Мы никого из них больше не увидели. Пипо очень любил мамиту, прямо всем сердцем. И мы подумали, что он пошел искать свою смерть. Оказалось, что их всех расстреляли и закопали в длинной канаве. Через реку перешли чужие солдаты, они разломали наши хижины. Меня избили до полусмерти. Когда уезжали в Гватемала-сити, забрали с собой моих сестер.

Я попал в Пуэрто-Барриос, где меня никто не знал. Вкалывал в порту, когда давали работу. А так чистил туфли. Понемногу забывал прошлое. И встретил в Центральном парке за прилавком лимонадного киоска Хуану. Кожа у нее цвета кофе с молоком, и полный рот белых-пребелых зубов. Каждый вечер мы с ней ходили в таверну, где подают фасоль и играют калинсо. Я никогда не снимал руки с ее плеча, чтобы все видели, что она моя девушка. На стенах висели станиолевые ленточки и пестрые таблички с надписями: «Смелый пьяный переходит с вина на коньяк!» и «Вода для волов, а вино — для королей!» Никто здесь вина не пил. Я отплясывал вокруг моей Хуаны, кричал: «Ура моей подружке!», а аккордеонист кивал в такт ритма. У нас настоящим парнем считается только тот, кто умеет плясать и веселить девушек. Хуане было со мной весело. Мы решили пожениться. Я сказал: «Этот день будет жить в моем сердце». Над крышами повисла луна, похожая на желтый банан. Она заплакала. И шепнула: «Это они у меня от счастья покатились». И укусила меня в ухо. Это у нас навсегда, так мы оба думали. Но сперва меня взяли в армию, в Сакапу. Она проводила меня на поезд. В Сакапе я на девчонок не смотрел, каждый грош из солдатского жалованья откладывал на свадьбу.

Когда вернулся, встретил Хуану под руку с аккордеонистом.

— Ты не психуй, Пепе, — сказал хозяин таверны. — Она сама к нему переехала. И ничего ты не изменишь. Он ее не обижает.

На ней было нейлоновое платье, клипсы в ушах. Я стал перед ними. Она сразу перестала улыбаться. Я разорвал ее платье, треснул парня бутылкой по башке, растоптал его аккордеон. На меня набросились, порвали рубаху, гнались за мной, но не догнали, потому что выпивши были. Я нашел какой-то грузовик, спрятался под брезентом. Горлышко от бутылки я все еще держал в руке, оно было в крови. Посмотрел на себя — пропал висевший под рубашкой нагрудный кошелек. Со всем моим жалованьем. А за двадцать кетцалей контрабандисты виски переправили бы меня в Британский Гондурас.

В полночь машины тронулись с места. Сначала я слышал шум моря. Потом мы ехали через джунгли, все время в гору. В кузове стало холодно, нас то и дело освещали острые лучи прожекторов.

Остановилась колонна в предрассветных сумерках. Я осторожно выглянул и испугался: колючая проволока и часовые в чужой военной форме. Лагерь назывался Агила и принадлежал гринго. Они там обучали кубинцев. Меня сперва приняли за шпиона. А когда узнали, где я служил и почему бежал из родных мест, разрешили остаться. Дали мне сапоги, новую рубаху. Когда сказали, что придется перебираться с этими на Кубу, я был не против. На родине со мной так обошлись, что я туда не вернусь.

Они сказали, что в Гаване — после победы — я смогу стать музыкантом. После победы. Друзья гринго побеждают всегда. Здесь у них, правда, не все ладно. Вчера, когда Серхио спросил меня на этом же месте, чего хотел Ласаро, я отвечать ему не стал. Серхио лучше других. У него к каждому подход. И он старается быть справедливым. Но и он не называет меня по имени, как у белых водится между собой. Я тащу самый тяжелый груз, а к воде они подпускают меня последним, когда она уже мутная. Мне жалко Ласаро, он небось голодает. Что, если поделиться с ним хлебом?..

Мне Ласаро вот что сказал: