Питер Гринвей - Человек, который похитил королеву и распустил парламент

Ригли сделал драматическую паузу, чтобы оценить то впечатление, которое произвели его слова на аудиторию. Его дела как члена парламента, как обычно, были неважные. Еще сегодня утром он с любопытством изучал данные опроса общественного мнения в отношении его личной популярности. При этом он почувствовал себя человеком, который смотрит в зеркало и не видит никакого отражения. Если бы ему удалось овладеть положением и восстановить права королевы, тогда… его наверняка все будут любить… Сквозь розовый туман он увидел лидера оппозиции Микера, который со слезами на глазах благодарил его от имени всей страны «за освобождение нашей любимой королевы». Подогреваемый этим видением, Ригли нашел подходящие слова для окончания своей речи:

— Заверяю вас, что мы уничтожим подрывную организацию, в которой вы, я в этом уверен, являетесь мелкой сошкой.

Ригли ретировался на свое место с видом Святого Георга, знающего, как расправиться с огнедышащим драконом с помощью ковша воды. Члены палаты устроили Ригли шумную овацию, и он еще раз увидел все в розовом свете… И все же он успел заметить, что лицо министра иностранных дел Дании было очень мрачным.

Вайатт подождал, пока члены парламента вдоволь нашумелись, и лишь с наступлением полной тишины удостоил Ригли ответом:

— Всем нам известно значение слов «подрывная организация». Палата и страна хорошо знают, какого совершенства достиг Ригли в применении позорной тактики Маккарти. Разве мы когда-нибудь забудем, как он расправился с забастовкой моряков! И все же я признателен ему за вежливость, с которой он обратился в мой адрес, за его ядовитые слова, которые он обычно приберегает для сидящих на скамьях оппозиции.

Члены палаты допустили две ошибки: во-первых, они из любопытства остались в палате, в то время как, покинув ее с чувством собственного достоинства, могли бы расчистить путь для мощных контрдействий; во-вторых, оставшись в палате, оппозиция показала свое восхищение ответом Вайатта. Конечно, это была слабая реакция, всего лишь слабое отражение неприветливой улыбки, но факт остается фактом — в какой-то мере они согласились с Вайаттом. Палата выглядела так, словно в ней шли дебаты. Вайатт продолжал:

— Джентльмены, отвечающие за освещение в прессе дебатов в палате общин, возможно, не откажут мне в любезности сообщить своим редакторам, что пресс-конференция состоится в зале заседаний палаты в семь часов вечера. А теперь вы можете оставить палату.

Эта рекомендация прозвучала, как приказ. Неожиданно этот негодяй занялся другими делами. Все последующее время члены палаты для Вайатта словно не существовали. Ему и в самом деле было не до них…

Через какие-нибудь полчаса здание палаты общин было очищено от парламентариев. Члена палаты, покидавшего зал последним (бывший цеховой староста, а теперь бывший консерватор от Уолсли-Ист), пришлось убеждать, что жалование в течение какого-то времени ему еще будут выплачивать.

Движение транспорта и пешеходов вышло из-под контроля. Все улицы, ведущие к местам, «захваченным повстанцами», запружены машинами, число которых непрерывно увеличивается. Тысячи людей ринулись на Молл, желая все увидеть своими глазами. Сомневающиеся захотели быть очевидцами невероятных событий, чтобы позже иметь возможность сказать: «Как ни странно, но это правда». В то время как секретари, машинистки и конторские служащие с радостью покинули правительственные учреждения (лишь бы не работать!) и устремились на Парламентскую площадь, несколько миллионов людей присоединились к потоку тех, кто торопился домой, чтобы наблюдать за всем, сидя у телевизора.

Полиция, не уверенная в своей роли при изменившихся условиях и не получая точных приказов от начальства, оставалась пассивно встревоженной. Определить общее настроение массы народа оказалось ей не по силам. Если сообщения о революции не только слухи, если неожиданно появившиеся толпы — предвестник народного восстания, то полиция вполне может оказаться среди первых демонстрирующих по Стрэнду. Поэтому полицейские выжидали и наблюдали за событиями, ни во что не вмешиваясь. Осторожный сержант, патрулировавший на Оксфордской площади, заявил своему непосредственному начальнику: «Это все последствия поездок за границу. Слишком много людей выезжает туда и возвращается с континентальными идеями… Вот подождите — когда нас примут в «Общий рынок», революции будут происходить каждое воскресенье…»

Самым зловещим, или по крайней мере внушающим беспокойство, нижним чинам блюстителей порядка и законности представлялся тот факт, что народ, по существу, молчал. Констебль, дежуривший на Трафальгарской площади, заявил на допросе в полиции, что он был буквально принужден толпой двигаться к дворцу. И далее:

«Я пытался восстановить хоть какой-то порядок в районе Адмиралтейской арки. Машины и пешеходы не обращали никакого внимания ни на знаки, ни на светофоры, и в результате в течение каких-нибудь пяти минут образовался хаос. Затор был настолько сильным, что машины стали продвигаться вперед буквально по одному дюйму, а затем и это оказалось невозможным. Пешеходы смешались с машинами и бросившими их на дороге водителями… Каждый старался побыстрее попасть к дворцу… Я понял, что порядок навести невозможно. Вскоре людской поток увлек меня вперед… На Молле яблоку негде было упасть. Все двигались в одном направлении… Да, я услышал новости за полчаса до этого из радиоприемника в патрульной полицейской машине… Нет, никаких приказов нам не передали.

Больше всего меня поразила реакция окружающих. Все были спокойны… Помню, я еще подумал: «Типичные англичане, все принимают так, как есть, ведут себя в кризисной ситуации даже лучше, чем в обычное время». Потом я понаблюдал еще немного и несколько изменил свое мнение… В этой тишине и в этом спокойствии было что-то неестественное… Чего ожидал? Гм, трудно сказать, чего я ожидал… Думал, что кто-нибудь начнет смеяться или кричать: «Долой повстанцев!» Но ничего подобного не произошло. Можно было только почувствовать возбуждение, все равно как у детей, которых ведут на Риджен-стрит в рождественские дни».

Вскоре корреспонденты радио и телевидения начали брать интервью. Они протягивали маленькие черные микрофоны и, как миссионеры-священники, настойчиво требовали краткой молитвы своим святым Катодам и Транзисторам.

Вестминстер, 17 часов 30 минут:

— Я говорю в тот самый момент, когда Большой Бен отбивает решительный час по всему Лондону… городу, разоренному темными силами мятежников, а может быть, даже и революцией… Я нахожусь в окружении огромных масс народа. После драматической речи Ее Величества теперь уже весь мир, должно быть, знает, что в течение какого-то невероятного часа королева стала узницей в собственном дворце, а с палатой общин обращаются крайне неуважительно. Так с ней не обращались с мрачных времен тирании Кромвеля.