Верт Уильямс - Ада Даллас [Ada Dallas]

Башня. Когда едешь по новоорлеанскому шоссе, она видна за добрые десять миль: стройная, прямая, сужается она к острию шпиля, откуда рвется в небо флаг, а небо над ней — то огненно-синее в ярких лучах солнца, то серое, как надгробье, когда мрачные тучи низко нависают над столь же мрачной землей.

Внутри башни — этого, конечно, не увидишь за десять миль — разместились плотно пригнанные один над другим двадцать четыре яруса офисов. В офисах подписывают документы, что даруют или отнимают миллионы, и едва слышно произносят слова, что стоят куда больше миллионов, а в одном из кабинетов такое слово дарует или отнимает жизнь.

Трижды в самой башне совершалось убийство, и мраморные стены ее до сих пор хранят следы пуль.

Первым из трех, нашедших смерть в башне, оказался доктор Карл Вайс. Вторым — губернатор Хьюи Пирс Лонг, пуля настигла его секундой раньше, чем Вайса, но умер он не сразу, а много часов спустя, на больничной койке. Третьей была женщина, властная, безжалостная и прекрасная, но она допустила одну ошибку.

Глядя, как приближается под неумолчное шуршанье резиновых шин, похожее на мягкий перестук погребальных барабанов, и все глубже уходит в серое небо шпиль башни, я вспоминал те времена, когда, мчась по шоссе на свидание с Адой, вот так же смотрел, как вонзается ввысь башня. На свидание с губернатором Адой Мэлоун Даллас, резиденция которой размещалась в той самой башне, Капитолии штата Луизиана.

А воспоминания эти одно за другим возвращали меня к той поре, когда губернатор Ада Даллас была просто Адой, которую я любил и которая по-своему любила меня.

Вот о чем я думал по пути из Нового Орлеана, глядя, как уходит в мрачное дождливое небо башня, становясь все выше и выше, все шире и шире. Я ехал на похороны Ады.

В день, когда я встретил ее впервые, я тоже ехал в машине по этому шоссе, только в обратном направлении. Минуло восемь лет, а мне кажется, что всего лишь восемь недель. Раз события позади, времени не ощущаешь. А если есть веская причина их вспоминать, то прошлое восьмилетней давности вспыхивает в памяти не менее отчетливо, чем эпизод восьмичасовой давности.

В тот субботний день восемь лет назад, не имея никакого серьезного намерения и даже не сознавая как следует, чего мне хочется, я вышел из дома, пересек ослепительно белый, с тенью по краям бетонный дворик, открыл калитку горячей от солнца железной решетчатой ограды и, очутившись на улице, сел в только что купленный мною подержанный «бьюик», ждавший меня у обочины тротуара, и тронулся в путь. Машина, казалось, сама выбирала дорогу, стремясь поскорее вырваться из хаоса и тесноты Французского квартала, и устремилась на восток по шоссе, идущему параллельно океанскому побережью. Сперва океана не было видно — только зеленые поля, пересеченные извилистой лентой серого шоссе; но вскоре я уже ехал вдоль коричневой полосы пляжа и любовался Мексиканским заливом — бесконечной гладью, полыхающей под ярко-синим полотном неба, в котором тлел раскаленный шар полуденного солнца. Я не сводил глаз с этого блеска и мчался вперед. Я не знал, куда еду, я ехал и ни о чем не думал. Наверное, меня гипнотизировало постоянное мерцание бесконечной глади или горящая синева над головой. По крайней мере теперь мне так представляется. Я пересек большой мост у залива Святого Людовика, миновал Христианский пролив, Галфпорт и, наконец, Билокси, но, даже поняв, что уехал довольно далеко, все же продолжал устремляться вперед, поддаваясь гипнозу солнца, неба и ослепительной воды.

Не раз с тех пор думал я о том, как изменились бы судьбы и жизнь многих людей, если бы в Билокси, штат Миссисипи, я повернул и поехал назад, к тому, что считалось моим домом. Но я не повернул. Я продолжал мчаться вперед.

Я проехал почти двести миль и очутился в городе Мобил, штат Алабама, предопределив, сам того не ведая, почти на восемь лет историю штата и насильственно перекроив судьбу бессчетного числа людей. Но ведь я и не подозревал, что только из-за того, что в Билокси я не повернул назад, события вдруг примут совсем иной оборот. Миновав первые дома Мобила, я увидел стоявший фасадом к коричневой полосе пляжа импозантный белый мотель, увенчанный незажженной неоновой вывеской: «Остановись здесь!»

Я подчинился приказу, решив, что заехал слишком далеко, чтобы в тот же день вернуться обратно. Переночую здесь, подумал я, утром полежу на солнышке, покупаюсь, а днем отправлюсь домой. Я въехал на стоянку, вошел в контору и зарегистрировался у женщины-администратора с лицом, на котором жизнь оставила свой отпечаток. Получив у нее ключ от домика и расположившись, я долго нежился в ванне с теплой водой.

Когда я наконец вылез из ванны, небо за окном уже совсем потемнело. Обвязав вокруг бедер большое банное полотенце, я звонком вызвал коридорного, дал ему деньги и попросил купить бритву, недорогие купальные плавки и бутылку виски в супермаркете неподалеку на шоссе.

В дверь постучали. Я открыл, но это был не коридорный, а женщина-администратор. Я хотел было закрыть дверь, но она, сказав: «Ничего, ничего», вошла. Она принесла то, что я заказывал, и положила все эти вещи вместе со сдачей на стол.

Ее взгляд, скорее просто любопытствующий, нежели оценивающий, остановился на мне.

— Больше ничего не нужно, — сказал я.

Она коротко и чуть зло усмехнулась:

— Уверены?

Неужто у меня вид человека, так сильно в чем-то нуждающегося? Ей было самое меньшее лет пятьдесят, волосы выкрашены в чудовищный фиолетово-коричневый цвет, а порочное лицо явно носило печать возраста.

— Уверен, — ответил я.

Но она не уходила.

— А мне показалось, — сказала она, и ее неподвижные зрачки вонзились в меня, — мне показалось, что вы не прочь провести время с красивой молодой дамой. Среди моих приятельниц есть очень красивые молодые дамы.

— Вы ошибаетесь.

— Это не совсем обычные девицы, это очаровательные молодые дамы.

— Нет, сегодня не стоит.

— Одна из моих приятельниц очень интеллигентная дама. Мне кажется, вам будет приятно с ней поболтать.

Она сказала, что вызов обходится в сто долларов. За целую ночь, конечно, а не за несколько минут. Разумеется, согласился я, но сегодня не стоит.

Уже держась за ручку двери, она повернулась и сказала: «Семьдесят пять», и я был поражен, услышав после секунды молчания собственный голос: «Ладно».

Она улыбнулась, но не торжествуя, а с таким видом, будто с самого начала знала, что я соглашусь, будто этим «ладно» неминуемо должен был завершиться наш разговор, и вышла.

Когда она ушла, я задумался над тем, почему ответил согласием. Ведь мне же не хотелось. Может, от скуки, может, от одиночества, может, из-за того, что она скинула двадцать пять долларов, а скорее, пожалуй, из-за пассивности. Это состояние уже давно не покидало меня. В последующие годы я нередко удивлялся тому, что за удача, или как это по-другому назвать, подтолкнула меня согласиться. Но, разумеется, доля удачи здесь была мала. Это я сам, Стив Джексон, сказал «ладно», во-первых, в силу любопытства, во-вторых, чтобы провести время, а главное, как я уже сказал, потому, что мне было на все наплевать.