Аркан Карив - Операция 'Кеннеди'

— Так ты мне расскажешь, что произошло?

Я молчал.

— Ладно, не рассказывай.

Алина продолжала размешивать в стакане давно уже растворившийся сахар и одновременно тихонько покачивалась всем корпусом. Мы оба молчали. Наконец, я почувствовал, что больше не могу этого выдержать.

— Алина...

— Не надо, Илья, милый, не надо! Я все знаю, я все поняла, я догадалась, когда ты только вошел, но мне так хотелось, чтобы это было неправдой! Чтобы этого не было! Я ведь, Илюшенька, я ведь уже два дня, как знаю, — она села на ковер перед диваном и обхватила мои колени. — Скажи мне, в среду? Ведь в среду? Я наклонил голову.

— Господи! Ну зачем я ведьма такая!

* * *

Когда у нас кончились слезы, мы заснули как были, в неловких позах на узком диванчике. Я проснулся в полдень от страшной головной боли, сухости во рту и ломоты в затекшей спине. Стараясь не разбудить Алину, я осторожно спустил ноги с дивана, встал и со стоном потянулся. Алина тут же открыла глаза.

— Знаешь, Илья, — тихо сказала она таким голосом, как будто не засыпала ни на минуту, — я думаю, что нам стоит пойти в Старый Город.

Она была права. Оставаться в четырех стенах замкнутыми друг на друга было больше немыслимо: мы просто сошли бы с ума. Надо было как-то встряхнуться, куда-то пойти. Более подходящее место, чем Старый Город, с его пестротой, шумом, толпой, трудно было придумать. Мы потеряемся в кривых вавилонах его улиц, сольемся с его базарами, дадим гортанным крикам торговцев и терпким сумбурным запахам оглушить себя так, что на время затупим, забудем, вздохнем. А передышка нам нужна.

Мне чудом удалось найти место для парковки недалеко от башни Давида, сразу за зданием полиции, в начале крытой части улицы Армянской патриархии. Машину пришлось притереть почти вплотную к стене, так что выйти я мог только с алининой стороны. Я захлопнул дверцу, взял Алину за руку, и мы отправились гулять по городу, по которому ходили сотни раз и всеми составами, какие только позволяют выстроить из нашей компании законы комбинаторики: втроем, парами, поодиночке. Прогулки заканчивались обычно в Мусульманском квартале, в знаменитой своим хумусом харчевне Абу Шукри.

Мы вернулись к Яффским воротам, через которые въехали в Город. За стеклами арабских кафе стояли наряженные елки. Черт возьми! А я ведь и забыл совсем, что завтра — Новый Год.

— Так странно, — сказала Алина задумчиво. — Израиль считается европейским, передовым государством на диком Ближнем Востоке. Но когда приходит Новый Год, оказывается, что палестинцы нам с тобой ближе, чем израильтяне...

— Ну, не все, — возразил я, — только палестинцы-христиане. И потом, это очень поверхностная близость. Если бы мы с тобой родились в Тунисе, то, наверное, испытывали бы ностальгию, гуляя по мусульманскому кварталу в Ид аль-Фитр [15] Ид аль-Фитр - ежегодный мусульманский праздник жертвы .

— Все равно, странно... Послушай, ты не против, если мы посидим в каком-нибудь из этих кафе? Не хочется идти к Абу Шукри. У него... нет елочки.

Я невольно улыбнулся.

— Чего ты смеешься? Я дура, да?

— Ну что ты! Я ведь, знаешь, наверное, чувствую то же, что и ты. Только стесняюсь сказать. Пойдем, я тоже хочу... под елочкой.

Мы сели за столик в кафе прямо напротив башни Давида, превращенной в официально-парадный символ объединенного Иерусалима. Алина взяла себе чай с яблочным пирогом, а я заказал турецкий кофе и рюмку бренди. По количеству потребляемого алкоголя, я, кажется, в самом деле начинал смахивать на ремарковского героя, но похмелиться было необходимо — мне ведь сегодня еще работать.

Алина вытащила из моей пачки сигарету и прикурила от стоящей на столике свечки с изображением сцены поклонения волхвов. Я почему-то с детства люблю смотреть на курящих женщин. Алина глубоко затянулась, выпустила дым поверх моей головы, потом посмотрела мне в глаза и спросила:

— Ну, теперь ты мне все расскажешь?

— Нет.

— Понятно... — она замолчала и, опустив взгляд, стала сосредоточенно выдергивать ворсинки из рукава своего свитера, нежно-розового свитера из ангорской шерсти. Я испугался, что она сейчас заплачет.

— Алина, милая, — я потянулся через стол и взял в свою руку ее маленькую теплую ладошку, — я, правда, пока не могу тебе рассказать. Ты мне веришь?

Она едва кивнула и опустила голову еще ниже. На желтый пластик стола упала капля, потом другая. Я попытался дотронуться ладонью до ее лица, вытереть слезы, но Алина закрылась обеими руками и замотала головой.

— Послушай, — сказал я, — ты очень скоро все узнаешь. Гораздо раньше, чем ты думаешь. И потом, сама посуди, какое это имеет сейчас значение?

Алина выпрямилась. Лицо у нее было совершенно мокрым. Прежде чем достать бумажную салфетку, она протянула руку к моей рюмке и сделала из нее большой глоток. Потом вытерла лицо, высморкалась и снова посмотрела мне прямо в глаза:

— Ладно, ты можешь хранить свою военную тайну, как Мальчиш-Кибальчиш пополам с Павкой Корчагиным. Я не буду больше тебя доставать. Скажи мне только одну вещь: ему действительно так позарез надо было во все это соваться?

Я закусил губу и отвернулся. Честно говоря, это был вопрос, который я до сих пор боялся задать самому себе. Алина оказалась смелее меня. И умнее.

— Если смотреть со стороны, то, конечно, нет. Я бы не стал, ты бы не стала. И, будь наша воля, мы и его бы постарались остановить, отговорить. Но ты же знаешь Матвея. Он всегда делал то, что ему было в кайф. А задание, которое он получил, поверь мне, было самым кайфовым, о каком он только мог мечтать...

Я все-таки сболтнул лишнее, но Алина, кажется, не обратила внимания. Она достала из пачки еще одну сигарету и медленно произнесла:

— Значит, погиб на задании...

Значит, заметила!

— Алина, пойми...

— Не надо, Илюша, не мучайся. Нельзя, так нельзя. Я потерплю.

Она прикурила сигарету, сделала глоток чая и, неожиданно улыбнувшись, заговорила ровным и спокойным голосом:

— Ты, знаешь, я много думала об этом. После того как убили премьер-министра...

На этих словах я чуть не выронил рюмку из рук. К счастью, Алина смотрела не на меня, а сосредоточилась взглядом на елке, светящейся гирляндами лампочек из угла кафе.

— ...и начался этот всенародный плач Ярославны, я поначалу не понимала, почему я никак не могу пробудить в себе жалость. Да, конечно, я ничего не смыслю в политике. Тем не менее я все-таки способна понять, что когда убивают премьер-министра, это, в общем-то, национальная трагедия и все такое. Ладно, допустим, все израильтяне страшно идейные, даже маленькие дети, и раз уж случилась национальная трагедия, так им, идейным, положено плакать. Но они постоянно твердили, как им жалко, по-человечески жалко погибшего премьера. А у меня и тут эмоции — по нулям. В конце концов, я поняла, почему я его не жалею: я ему завидовала. По телевизору все время крутили фильм с его биографией, и я смотрела и думала: вот бы мне так! Славно прожить жизнь и, когда все уже будет достигнуто, когда уже не к чему будет стремиться, на самом пике геройски погибнуть...