Аркан Карив - Операция 'Кеннеди'

...Мне снилась утренняя драка. На этот раз я показал себя большим молодцом, легко замочил двоих и принялся обрабатывать третьего. Я бил его головой о стенку и после каждого удара спрашивал: "Кто тебя послал?" "Военная полиция! — орал он в ответ. — Военная полиция! Откройте!"

Пьяный кураж от красиво выигранного поединка не выветрился и после того, как, очнувшись, я понял, что крики "военная полиция!" и глухие удары — не сон. Я шел к двери, натягивая по дороге штаны, и соображал, не разобраться ли мне с армейскими вертухаями так же круто, как я это только что сделал с оперативниками БАМАДа.

Пришедшие за мной переростки были в форменных фуражках, которых не носят ни в одном другом подразделении ЦАХАЛа, кроме военной полиции и раввината. В первый момент они отшатнулись, как будто дверь им открыл ветеран вьетнамской войны, опоясанный пулеметными лентами. А выглядел я и вправду, что твой Рембо: армейские штаны, накачанный торс, мужественно подбитый глаз. Впавший было в зимнюю спячку алинин попугай вдруг вспомнил, чему его так долго учили люди и, бешено забив крыльями, принялся орать балладу про любовника русской королевы. Сама Алина приподнялась на постели и даже не пыталась прикрыть наготу. На людей с оружием она реагировала страшным криком: "Не позволю!". Я испугался, что у гостей сейчас просто сдадут нервы, и они начнут стрелять в этот вертеп веером от живота.

— Кого ищем, ребята? — спросил я, как можно дружелюбнее.

Ребята поняли, что боя не будет, и заметно расслабились. Один из них, откашлявшись, произнес протокольным тоном:

— Мы разыскиваем рядового резервистской службы Илью Соболя, личный номер 4709964. Предъявите документы.

Темнить и отнекиваться смысла не было. В любом случае военная тюрьма предпочтительнее казематов БАМАДа. Я сказал им:

— Считайте, что нашли. Дайте только одеться. И нечего пялиться на даму! Хватит с вас и попугая.

Я подошел к дивану, прикрыл Алину одеялом и, нагнувшись, произнес ей на ухо: "Все отлично. Мне дадут от силы неделю. Не пытайся пока ничего предпринимать. Я выйду — сам разберусь". Затем я оделся, сунул в карман сигареты и направился к выходу. Возле двери я обернулся. Алина сидела на диване, закутанная до подбородка в одеяло. Губы у нее дрожали. "Я страшно люблю тебя", — сказал я, повернулся и вышел, предоставив эти сукам самим закрывать дверь. Надеюсь, по-русски они не понимали.

Гарнизонная тюрьма на старой английской военной базе Шнеллер, неподалеку от иерусалимского военкомата, располагалась в приземистом двухэтажном бараке из рыжего кирпича. На проходной меня передали дежурному — прыщавому старшине в мешковатой полевой форме, который принял мой ремень, винтовку, часы и документы, заставив расписаться в простыне казенной ведомости. После этого конвой, состоящий из двух плюгавых марокканцев с нашивками военной полиции, препроводил меня в одиночную камеру в самом конце коридора. На мои многочисленные вопросы никто из тюремщиков отвечать не удосужился — втолкнув меня в камеру, они быстро ретировались, не забыв запереть за собой все засовы на массивной металлической двери.

Камера представляла собой тесный пенал — примерно два на полтора метра — с деревянным топчаном в дальнем углу и узким окошком под самым потолком. Стены были выкрашены в грязноватый желтый цвет, как в фильме о трагической судьбе Ханы Сенеш. Ни стола, ни параши в камере не было. Я вспомнил рассказы сослуживцев о режиме содержания в израильских военных тюрьмах и удивился, что у меня не отобрали ни спички, ни сигареты. Возможно, это провокация, подумал я, сейчас закурю, а они ворвутся и изобьют меня или переведут в карцер. Впрочем, курить мне хотелось так сильно, что даже эта мысль не могла меня остановить. Я присел на край топчана, зажег сигарету и задумался над своим хреновым положением.

Итак, я арестован. Мне будет, наверное, предъявлено обвинение в дезертирстве. Сколько могут дать, я понятия не имел. Неплохо бы потребовать адвоката. Впрочем, нет никаких гарантий, что мне вообще суждено предстать перед трибуналом. Если к моему аресту причастны ребята, с которыми я познакомился утром в Тель-Авиве, то суда, скорее всего, не будет. Как и следствия.

Если бы все эти мысли посетили меня в какой-нибудь обычный день, то, возможно, я оцепенел бы от ужаса. Однако сидя в одиночке Шнеллера после всех событий этого сумасшедшего предновогоднего воскресенья, я не мог найти в своей душе никаких признаков страха или отчаяния. Мне просто было все равно. Странное чувство предопределенности всех событий — а возможно, простое ощущение полной ирреальности происходящего — мешало мне всерьез переживать по поводу собственной участи. "Смерть — это то, что бывает с другими", писал поэт.

События моего сегодняшнего дня можно было без колебаний отнести именно к этой категории.

Я докурил сигарету и огляделся в поисках какого-нибудь предмета, способного заменить пепельницу. Ничего подобного, кроме забранного металлической сеткой окна под потолком, я не обнаружил, и щелчком двух пальцев отправил еще дымящийся бычок в этом направлении. Кажется, он застрял между ячейками оконной сетки; во всяком случае, назад мой окурок не свалился. Этот успех в прицельном метании странным образом меня приободрил.

Поскольку часы мои остались на проходной, понятия о времени я не имел. Наверное, сейчас уже около двух часов дня, судя по ощущению голода, которое внезапно дало о себе знать тупыми, тянущими болями в желудке. Интересно, когда в здешней тюрьме обед? Скорее всего, в районе полудня, как и во всей остальной израильской армии. А полдника или какого-нибудь другого файв-о-клока от тюремной администрации вряд ли дождешься. Я приготовился терпеть лишения.

Желание разобраться в событиях, происшедших после моего выхода из кабинета Шайке Алона, постепенно заглушило во мне и чувство голода, и интерес к дальнейшему развитию сюжета. Как могло так случиться, что прямо у здания "Мевасера" меня ждала засада? Кто ее устроил и кто произвел обыск на вилле у Гарика, я, в принципе, догадывался: скорее всего, это были те самые люди БАМАДа, которые подстроили в свое время спектакль с убийством на площади Царей Израиля, потом убили Матвея и не жалеют теперь сил, чтобы помешать огласке собственной авантюры. Но как они узнали о статье? Если им было о ней известно еще тогда, когда Матвей ее отправлял, они могли бы взломать его почтовый ящик, узнать, кому он ее отправил, и уничтожить письмо на моем компьютере в "Датасерве" еще раньше, чем я приехал в Иерусалим. Если бы они узнали об этом файле до выходных, то вряд ли дали бы мне доехать до Шайке Алона. По всей видимости, они впервые услышали о статье Матвея одновременно с Алоном. Неужели главный редактор "Мевасера" меня сдал? Неужели и он тоже с ними в заговоре? Эта мысль казалась невероятной, и я довольно скоро отмел ее. Не потому даже, что мне было страшно допустить подобную возможность, а по чисто техническим соображениям. Если бы после моего выхода из кабинета Алон тотчас бросился звонить в БАМАД, их люди не успели бы добраться до места нашей встречи за те полторы минуты, которые у меня заняло туда дойти. Видимо, они узнали об этом сегодня утром, скорее всего, ровно в то самое время, когда я зачитывал свой перевод Алону. От кого? Как? Я понял, что здесь воображение мое буксует.