Михаил Байков - Достигая крещендо

– Вы поезжайте через Тверскую и Бульварное. Там постов меньше.

Они стремительно неслись по пустой дороге, но у здания мэрии их неприятно ждала толпа молодых людей, поодаль стояла группа экипированных полицейскими.

«Лжец! Лжец! Лжец!» – скандировали у дверей московского правительства.

– Простите… – виновато сказал Евгению вышедший из своей машины старший лейтенант. – Я спрошу сейчас.

– Конечно, конечно, я даже с вами… – и Евгений вышел из автомобиля, направившись вместе с Баникиным к усатому подполковнику полиции.

– Что у вас?

– Обычное дело, – отмахнулся подполковник, даже не заглядывая на эмблему старшего лейтенанта. – Лето в конце концов, студенты должны развлекаться. Даже, если комендантский час…

– Что будете делать? – деловито спросил подошедший Евгений.

– Посмотрим пока… Как потасовку устроят, тогда вмешаемся.

– Сколько у вас людей?

– Сорок дубинок, – ответил подполковник, шмыгнув носом.

Баникин осмотрел плотные ряды молчаливых «космонавтов», стоящих за щитками.

– А этих?

– Этих чуть больше тысячи.

Баникин достал карманный бинокль, чтобы увидеть лица протестующих.

– Вещает что–то… – произносил он, направляя взгляд на брюнета с правильными чертами лица, вскочившего на крыльцо мэрии. – А зачем им мэрия?

– Ну, у Кремля танки, – повёл головой подполковник. – Какой дурак на них полезет протестовать!

– Точно, – прошипел Баникин. – Надо моих вызывать, подполковник. Здесь возможна провокация из–за послания Собранию и выдвижения Божесова на выборы…

Евгений услышал эту последнюю фразу, но не успел ничего спросить, как вдруг послышалось улюлюканье – толпа то ли случайно, то ли в порыве своего, «толпового» гнева, снесла дубовые двери мэрии.

– Сдержите их пока, – посоветовал Евгений, желая быть полезным, но подполковника рядом не было. Он уже направлял к зданию кучки своих бойцов, но это ни к чему хорошему не привело. Толпа продолжала стоять на своих позициях, а в мэрии уже хозяйничали наиболее активные протестанты. На головы полицейских, раздающих удары направо и налево, летела техника из захваченных кабинетов городских чиновников. Подполковник матерился на подчинённых, которые в какой–то момент отступили от опьянённых пятиминутной потасовкой молодых людей.

– Вызвали? – спросил у Баникина подполковник.

– Так мои и подъедут, – с ехидной улыбкой ответил старший лейтенант, указывая епископа в сторону Охотного ряда, откуда шла колонна зелёных военных машин, в течение трёх минут заблокировавшая все пути отступления протестующим.

– Ну–с, подполковник, теперь вы свободы. Уводите своих людей.

Полковник с готовностью исполнил приказ.

– А мы тоже поедем, извините за этот форс–мажор, – предложил Баникин, уводя Евгений обратно к автомобилям. – Объедем их через Дмитровку…

В это время спецназ АПБ включил ультразвук, и в ушах епископа, находившегося на значительном расстоянии от мэрии, зазвенело, он услышал вопли демонстрантов, воспринявших звук ещё мучительнее. Очень скоро епископ приехал к дому Орловой. Баникин подошёл к нему ещё раз извиняясь за задержку и прощаясь.

– Благодарю, старший лейтенант, – кивнул Евгений.

Офицер добродушно усмехнулся и на большой скорости рванул обратно к Думе.

– И это вы меня упрекали в использовании чужих средств, – шутил епископ, заходя в апартаменты Орловой в совершенно спокойном расположении духа.

– Ну, мне по статусу положено, – отвечала она воздушно. –

Они прошли в столовую с панорамными окнами.

– У меня здесь хай–тек и минимализм, – говорила Елизавета Николаевна, – А не ваш имперский стиль со скульптурами, мрамором и неофеодализмом… Как вы пережили все события?

– Нет причин жаловаться. Ваш «переворот» я встретил на Садовом, а комендантские часы переживал в монастырях… Лекции правда мои не состоялись, но это даже к лучшему. Трудно говорить с русскими семинаристами, многие из которых старше меня… Любят спорить о жизни, а иногда загоняют что–то о православном социализме. И зубрилок умных терпеть не могу, говорят всё правильно, а думать и рассуждать не умеют. И наивны к тому же, впрочем, это прекрасная черта чистого человека.

– Неужели вы не можете обаять их? – спрашивала Орлова, глазами показывающая домработнице, что нужно подавать на стол.

– Сложно работать в духовном образовании в России… Мои французы проще… Европейцы нашли себя и твёрдо стоят на ногах с уверенностью в своих личных силах и исключительности, для них христианство стало философией, доказывающей, что они совершенные творения. Русские же люди находятся в постоянном поиске себя – они недовольны жизнью, властью, своим характером или внутренним миром. Кто–то слишком эгоистичен, кто–то слишком недоволен собой. Такой слишком широкий охват собственной личности объясним временами, когда смысл жизни был лишён духовности…

– Вы говорите о Советском времени? Просто мне кажется, что всё, о чём вы сказали, было в русском человеке постоянно.

– Ну, Елизавета Николаевна, вы можете обратиться к классической литературе и тогда вам станет понятно, что к поиску себя были склонны личности, души которых не открывались для Божьего света… Онегин, Печорин, Чичиков, Базаров, Лаврецкий, Вронский, Рогожин, Ставрогин, Верховенский, Грушницкий, Лёвин, Болконский. Все эти персонажи стремились найти себя, конечно, в разных сферах, но концептуально они искали смысл жизни. И увы, никто из них его не обрёл: кто–то желал денег, кто–то семьи, кто–то любви, кто–то страсти, кто–то был просто слабохарактерной личностью, как Лёвин, а кто–то, будучи талантливым и ценным человеком, погрузился в безумный эгоизм и пошёл по пути неправильного самопознания, как Болконский… Потому все эти персонажи плохо кончили.

Орлова не притрагивалась к закускам, с тонкой улыбкой ожидая возможности ответить.

– Вы не менее категоричны, чем ваши семинаристы… Не берусь говорить про каждого персонажа, потому что знаю их судьбы довольно плохо… Но неужели авторы вкладывали именно такой посыл в эти образы? Неужели Чичиков неспособен к исправлению, неужели Вронский не искупил себя на войне, неужели Ставрогину были чужды муки совести и раскаяние? И вряд ли Болконский пострадал из–за своей эгоистичности, он просто был потерявшимся, побитым жизнью человеком не от мира сего, не склонившим тем не менее головы и потому не отбежавшим от ядра.

Епископ Евгений тоже слегка усмехнулся, понимая, что Орлова не хуже него ориентируется в русской литературе.

– Все эти герои безусловно не представляют из себя авторский идеал, кроме Лёвина, конечно, но там как–то очень нудно… Они слабы либо нравственностью, либо духом, либо умом, либо активностью к жизни. Действительно прекрасна судьба Николая Кирсанова, с его семейным и личным счастьем… Лиза Калитина поступает очень жертвенно по отношению к своей жизни и любви; Шатов, окрылённый искренним чувством к жене, достоин всяческого уважения; вершиной же толстовского «человекописания» является Степан Аркадьич. Его философия замечательна: «надо признаться, что пользуешься несправедливыми преимуществами, и пользоваться ими с удовольствием».