Николай Левченко - Из Испании с любовью

– Я и хотел сказать об этом, – на полушаге вставил Статиков. – То, что в отвлеченном разговоре может быть занятной темой обсуждения, своеобразной умственной конструкцией, на практике у многих махом переходит в жизнь, и закрепляется в пренебрежении к не чересчур разумным гражданам, обеспокоенным борьбой за выживание. То есть, если обобщить это, то ко всему народу. Я не имею в виду тут тебя или тот круг, к которому через тебя и сам теперь принадлежу. Но эту проповедь от разума, как это нынче вышло на собрании у твоего знакомого, какой-нибудь ханжа заведомо уж постарается использовать для оправдания своей морали.

Не убавляя шага, Максим расхохотался коротко и громко, чем сразу же привлек внимание прохожих. Они дошли до перекрестка перед сквером, где рос громадный старый дуб: кто-то подсчитал, что ему двести сорок лет, о чем свидетельствовала надпись тут же. Как памятник природы, он охранялся государством и вместе с выгравированной памяткой был декоративно огорожен от случайностей. Над этой кирзовой предусмотрительностью власти Максим имел обыкновение посмеиваться, она ему казалась поучительной. У дуба он остановился. После сбора малой группы они тут расставались, а если надо было неурочно что-то обсудить, так уж встречались в его «горенке». Статикова дома ожидала Маша, но он был рад тому, что этот разговор, который был ему по-своему необходим, все же состоялся и больше уж, на что хотелось бы надеяться, не возобновится. Приятель это видел и никаких претензий не имел. Он неоднократно приглашал Максима в гости; периодически передавала свои приглашенья и Маша. Тот не отказывался, но и не спешил воспользоваться приглашением. Зазнайства в этом не было: пока ему шестое чувство не подсказывало, он никогда и ничего не делал. Статиков не обижался на такую черствость, но Маша своим женским сердцем этого не понимала. Он вправду плохо представлял приятеля на положении обыденного гостя, жующего пирог с капустой и расточающего похвалы хозяйке. Такая номинация к его натуре уж никак не подходила. Но кроме этого была еще одна особенность, что делало салонное общение с Максимом умственно обременительным: в его присутствии нельзя было пускать на волю свои мысли.

Тот не преминул подтвердить это, с хохотом протягивая руку:

– Ага. Уж извини, я некомпанейский человек! Не то, что ты – счастливый. Так ты не меня имел в виду, когда об этике заговорил? – переспросил, посмеиваясь. – Ну-ну. Хоть и на том спасибо! Известно, яблоки червивыми бывают. Так что же их совсем не есть? Ты слишком много рассуждаешь. Я понимаю, это связано еще с болезнью роста. Я говорил уже: работать больше надо над собой. А в том, из каковых ты предпосылок будешь исходить, я сильной разницы не вижу. Так день за днем, пускай помалу, исподволь, но сосредотачивай свой взор на том, что скрыто. Улавливать мельчайшие подробности, входить в чужое состояние или умение воздействовать ситуацию – обычно не дается разом. Рассудочная целесообразность будет тут руководить тобой, или же ты будешь двигаться под парусом своих этических симпатий, – в тебе и то и это есть, – рассудишь сам, когда узришь божественный огонь в себе. И уж поверь, что это будет за границами любых теоретических пристрастий.

Припоминая эту их беседу, произошедшую задолго до отъезда, и, не пренебрегая познавательными элементами прогулки (один из методов, который он освоил, заимствовав такую же способность у Максима), Статиков неторопливо шел бокастыми, кокетливо виляющими улицами городка. Выводы из разговора представляли важность не только в отвлеченном плане, но и в практическом, более весомом отношении, поскольку отвечали на вопрос, зачем он оказался здесь, чего им движет, как именно и что он делает. Он понимал это еще и до поездки сюда, дома. Но там все было проще: он ежедневно делал упражнения по расслаблению и концентрации, а также ради заработка занимался переводами; внешняя же составляющая бытия, во многом хлопотами Маши, его почти, что не затрагивала. Предмет их разговора, – вера или знание , из-за чего в истории всегда ломались копья, старая как мир дилемма. Своим порядком, как смысловое послесловие ко всей беседе, это относилось и к его работе. Если не считать того, когда он добивался этого искусственно, при долгом погружении в нее, случалось, возникали состояния душевного экстаза: не осознавая, как он это делает, и, не замечая ничего вокруг, он продолжал работать, минут на сорок выпадал из времени, испытывая после чувство эйфории. Понятно, что путь знания без озарения и искры веры тоже невозможен, во всяком действии есть стимул или свой противовес. Но если вдуматься, так эти состояния бывали у него и раньше, он ни на йоту не продвинулся в своем стремлении познать хоть часть чего-то необъятного. Видимо, он был в излишней степени рационален и самокритичен, чтобы узреть в себе тот просветляющий божественный огонь, о каковом все толковал Максим.

Со стороны мощеной площади, куда он вышел, приморский городок карабкался стекленными мансардами, крахмальной белизной фасадов с портиками и желтизной покатых крыш – на близлежащий холм, который был повыше и положе своего собрата, что зеленел от виноградных лоз на мысе. Поодаль город окружали горы, и все поселение на самом побережье – со стороны залива выглядело выросшей за свои первоначальные границы, с чертами полуитальянского, полумавританского военного искусства крепостью. Местные испанки, которые согласно уверениям путеводителя в душе считали себя каталонками, вышагивали точно гурии в цветастых облегающих штанах, которые их строгие прабабушки могли бы счесть за панталоны, но были милосердны, расчетливо не переполняли чашу чувств. По образу, заложенному матерью-природой, это было против гласа сердца. Но если женщина разумна, она сообразовывает свою склонность с чувством меры, верно полагая, что при гармоничном сочетании воображения и вкуса, она в любом наряде грациозна, имеет свое мнение и зря не суетится, чтобы показать свои достоинства. И все же строгому изяществу фигур с умеренно игривой озабоченностью в лицах, как говорил его эстетствующий взгляд, пожалуй, больше подошли бы удлиненные и кружевные платья. Задумчивые молодые женщины с колясками или с подросшими детьми, которых они, негодуя, волочили за руку, ходили, может, где-то в стороне, но на глаза не попадались. Летний отпускной сезон уже начался, хотя едва ли дело было в нем. Должно быть, своих чад, оставшихся на попечении семьи, матери вели туда, где веселее, в какой-нибудь волшебно оборудованный детский городок. У края тротуара был передвижной киоск. Молодцевато сложенный работник в белоснежном фартуке и в такой же кепке, – он ненадолго появился у бордюра, чтобы убрать посуду со столов под зонтиками, – бойко предлагал через окошечко фланирующим мимо горожанам радость прохладительных напитков в желтых одноразовых стаканах и разноцветное мороженое. Он был так поворотлив, что очередь не успевала скапливаться. Последний паренек в распахнутой рубашке, вихрастый и черноволосый, взял кофе с торчащей из стакана трубочкой и, отойдя в сторонку, стал прохаживаться взад-вперед как тетерев во время брачного периода. Вослед за ним перед киоском остановилась пара средних лет. Мужчина в фиолетовой футболке со словом «GO» на спине, как подошел к прилавку, вынул из кармана свой мобильный телефон. Пока он отвечал на срочный вызов и заодно разглядывал трех облаченных в мини-шорты девушек, которые чирикали под финиковой пальмой, взгляд женщины придирчиво исследовал ассортимент, и ее полная рука с двумя перстнями тыкала во что-то пальцем. Заметив, что мужчина говорит не с ней, она взглянула на него, затем метнула взгляд по направлению трех юных искусительниц под пальмой, качнула головой и, ничего не выбрав, зашагала дальше.