Николай Левченко - Из Испании с любовью

За фанерованной окатистой конторкой дежурил тот же вислоухий парень, что и накануне. Взгляд его был чрезвычайно обаятельным и настоятельным. Намереваясь что-то сообщить, он мелко улыбался, как это делают официанты и портье, чтобы не обеспокоить своей постной миной. То ли это было где-то зафиксировано, то ли он запомнил, что светловолосый господин из 18-го номера не понимает по-испански.

– Сэр, вам письмо, – сказал он на коверканном английском, виртуозно развернулся, вынул из ячейки и протянул конверт.

Думая, что тот ошибся, Статиков забрал послание, взглянул на адрес и удивленно посмотрел на парня. С фронтальной стороны конверта была указана одна его фамилия, выведенная буквами латиницы, и больше никаких помет, касающихся отправителя. Маше он звонил, когда приехал, так что она знала о его координатах. Но уж по-всякому письмо никак бы не могло быть от нее.

– Не ожидал, что у меня тут есть знакомые! – сказал он тоже по-английски. – Могу узнать я, от кого?

– Принес какой-то малый. До этого он позвонил, спрашивал о вас, но вы уже ушли из номера.

– А почему вы думаете, что это он звонил?

Служитель посмотрел, как если бы вопрос его обидел.

– Простите, сэр. Но у обоих манера разговора та же.

Поднявшись лестницей в свой номер, который был на самом верхнем этаже, Статиков присел за стол с бутылкой недопитого вина и недоуменно повертел в руках конверт. Письмо могло быть только от Елены. Выходит, она знала о его приезде и чувство, что за каждым его шагом здесь следят, не было таким обманчивым. Меж тем он знал, что это чувство появилось много раньше, еще, когда он брал в прокат автомобиль в Мадриде, ему казалось, что кто-то дует ему в спину… Да, было бы забавно, если он, желая отыскать ребенка, невольно угодил бы тут в какой-нибудь дурацкий переплет! Конверт был тощим. Он оторвал прозрачную на свет бумажную полоску сбоку. Внутри был рукописный лист с дорожной схемой, названиями населенных пунктов на испанском языке, проставленным километражем и крестиком, не доезжая Барселоны, где, видно, был закопан драгоценный клад. Снизу был добавлен семизначный, без дефисов, номер телефона и указаны координаты GPS для навигатора. Ни дня, когда его, насколько можно было догадаться, будут ожидать в том пункте с крестиком, и никаких имен или приписок не было.

Он отложил малопонятное послание, отнес еще наполовину полную бутылку с вином в холодильник, достал оттуда упаковку жареной картошки с рыбой, которую купил вчера, присел и с жадностью перекусил. Письмо одновременно было четким, поскольку требовало от него конкретных действий, и расплывчатым. В предместье Барселоны ему, похоже, назначали рандеву, но было непонятно, с кем или зачем. Он взял листок и, вглядываясь в тот, попробовал сосредоточиться на схеме с крестиком у поворота. Но кроме тех фрагментов видения, когда он занимался медитацией, в голову ничто не шло. Мысли были супротивными и убегали в сторону: все упиралось в номер телефона. Несообразная прогулка настолько его вымотала, что он уже не полагался на свои способности. Вино тут не могло помочь. В сумке у него был припасен флакончик со спиртным, приобретенный в зоне аэропорта в Мадриде, где он арендовал автомобиль, рассчитывая, что этот марочный Scotch Whisky когда-то может пригодиться. Он отыскал пузатую бутылочку, открыл и сделал три глотка, чтобы взбодриться. Все было что-то чересчур уж сложно. Ему любезно предлагают выехать куда-то. А если так, то, стало быть, здесь нет Елены. Допустим, она где-то ждет его и этот телефон – ее. Но если так, она могла бы сразу позвонить в гостиницу или уж хотя бы что-то написать в своем послании, а не обставлять это такой загадочностью, как будто намертво забыла свой родной язык. Он отложил конверт с дорожной схемой и задумался. На продуктивность мозга виски плодотворно не подействовал, все умозаключения казались неразумными. Выбитый из колеи своим никчемным путешествием по городу и этим неожиданным известием, он был не способен здраво рассуждать. Не зная же причин, которые руководили теми, кто пожелал остаться неизвестным, можно было без толку предполагать чего угодно.

Часы показывали около пяти. Встав из-за стола, он снял с себя одежду и прилег. За час ему необходимо было отдохнуть, чтобы подняться с посвежевшей головой. Возможно, он чего-то упустил до этого, когда разглядывал открытку с маяком. А после, как очнется, так это сразу же придет на ум. Шторы не были задернуты, падающий в окна свет напоминал о времени, которое он, в общем, пока попусту провел тут. Сейчас ему бы полагалось бодрствовать, а не дремать! Он знал, что если встанет, чтоб задернуть шторы, то уже не ляжет. И отвернулся от окна. Утром эта сторона была на солнцепеке, но после двух часов, тоже как бы отдавая дань сиесте, номер погружался в тень, жара спадала, так что… Нет, это «так что», как ни ходи вокруг да около, здесь ровно ничего не значит! Пробуя не думать ни о чем – и все же думая о Маше, он вытянулся на кровати и прикрыл глаза.

– Ты хочешь невозможного. Жизнь так устроена, что начинается у большинства с ажурной беззаботной радуги, а завершается в пастельных серо-фиолетовых тонах. Когда ты мне рассказывал в больнице о своих видениях – и чисто умозрительных, когда бывал в себе, и тех, что были вызваны болезненной галлюцинацией, – ведь ты же знаешь, что я воспринимала их не так, как мне полагалось по профессии. Я верила тебе. Хотя бы потому, что и сама хотела, чтоб так было. Верю и сейчас. Но то, чего ты хочешь, так же как и что ты можешь, сознательно отпущено не всем. Ты сам же это признаешь и вместе с тем стремишься наделить своим мировоззрением и ощущением весь мир. Пускай мы оба понимаем, что так правильней. Но мы так и живем, работаем и делаем, что можем. Ты тоже помогаешь незнакомым людям. И главное – мы счастливы. Разве одного того уж мало?

Они шли вдоль ограды набережной крутого волжского откоса. Небо было ясным, на солнце припекало. Посредине протяженной черной полыньи, проделанной радением речной флотилии, вдоль посеревших и потрескавшихся кромок ледостава, все еще покрытого у берегов, как взбитый крем с бананами, грядой торосов, плыли оторвавшиеся кромсанные льдины. Приметив рыбу в плещущейся у краев воде, на льдины слаженно садились чайки. Прижатые течением и напиравшими соседями, большие льдины задевали за мерзлый панцирь по бокам, у кромки превращая его в крошево, или откалывали мелкие куски, и те кружились, точно разрыхленный пенопласт в их шлейфе, сбивались от легкого водоворота в кучу – и, налетая друг на друга, расплывались. Со стороны реки до слуха доносился треск, который уносил по руслу вдаль весенний теплый ветер. У самой полыньи он мог быть громче. Чайки, то ли испугавшись шума, то ли следуя тут птичьей групповщине, срывались с кочевавших льдин и всей кулигой улетали.