Чингиз Абдуллаев - Заговор в начале эры

– «Я доволен, что после столь долгого исполнения государственных обязанностей вы ловите меня на том, что я давал, а не брал», – напомнил Цезарь известную фразу Ликурга.

Цицерон, уже с трудом сдерживаясь, сумел взять себя в руки и произнести:

– Значит, ты признаешь, что все заранее обдумал и приготовил?

– Как тебе известно, я вообще уезжаю из города в Галлию, назначенную мне сенатом. Хорошо еще не на пастбище, куда вы меня хотели отправить.

– Ты отказываешься поговорить с Клодием? – резко спросил Цицерон.

– У меня другое предложение, – наконец, ответил его собеседник. – В городе тебе оставаться сейчас опасно и не нужно. По всей Италии мои легаты набирают легионы. У меня как раз нет легата пятого легиона. Давай уедем вместе. Ты достаточно смел – это ты доказал всем во время заговора Катилины. Но сейчас обстановка немного изменилась. Я думаю, так будет лучше для всех. А за это время здесь все переменится, народ успокоится, и мы вернемся триумфаторами.

– Все понятно, – вскочил Цицерон, – ты давно придумывал этот план. Пока ты будешь завоевывать Галлию, Помпей и Красс будут царствовать в Риме. Армия у тебя, власть у Помпея, деньги у Красса. Вы все разделили, все просчитали. А мы вам мешаем. Катона вы отправляете на Кипр, меня в Галлию. Ты хочешь диктатуры, Цезарь?

Цезарь поднялся.

– Ты отказываешься быть легатом в моей армии?

– Конечно, – завопил Цицерон, – и он еще спрашивает. Я скорее отправлюсь в изгнание.

С этими словами Цицерон выбежал из атрия.

Через несколько дней состоялось повторное обсуждение предложений Клодия в сенате. Толпа уже громко требовала изгнания Цицерона. Рев людей был слышен даже в здании сената.

– Из-гна-ни-е, из-гна-ни-е! – скандировала толпа.

Сенаторы, проводившие свое заседание под этот шум, так и не пришли ни к какому результату. Оптиматы были в растерянности, соглашаться на изгнание Цицерона они не хотели. Но и отказывать Клодию они уже не могли.

Вечером Цицерон в сопровождении нескольких друзей на закрытых повозках отправился к Помпею. Полководец, проводивший время со своей молодой женой, не принял его, выйдя через задние двери. Цицерон понял, что он проиграл окончательно.

Проснувшийся с неприятным ощущением горечи во рту, Красс приказал принести ему сладкую воду. Он еще не закончил утреннего туалета, как всегда тщательно выбривая лицо, когда к нему ворвался его сын Публий.

– Это правда? – дерзко закричал он.

Красс, даже не посмотрев в сторону сына, спокойно продолжал бриться острым каппадокийским ножом на узкой деревянной ручке.

Усилием воли сын успокоился и уже тихо, обращаясь к отцу, спросил:

– Это правда, что завтра будет принят закон Клодия об изгнании Цицерона?

– Ты успокоился? – невозмутимо спросил Красс. – Да, это правда.

– Во имя богов, – снова закричал его сын, – разве можно допустить подобное!

– Перестань кричать, – Красс начал выходить из себя, – а почему нельзя? Цицерон виновен в гибели пятерых римлян без суда и следствия. На нем кровь римских граждан.

– Почему вы вспомнили об этом сейчас? – задыхаясь, спросил Публий. – Вам так нужно его осуждение? Неужели триумвирам мало власти, полученной в Риме? Все и так решаете только вы трое. Народ для вас – прикрытие. Римляне не понимают или не хотят понимать, что вы устанавливаете свою диктатуру. Осуждение Цицерона – предлог для расправы с оптиматами и их устранения.

– Никогда не спорь со мной, – сжав кулаки, сказал Красс, – мне лучше знать, что делать во имя Рима и его блага. А теперь убирайся отсюда.

– Хорошо, – Публий чудовищным усилием воли подавил свой гнев, – тогда разреши мне уехать в армию Цезаря, в Галлию.

– Поступай как знаешь, – отрезал Красс.

Публий повернулся и, не прощаясь, выбежал из дома. В этот момент рука Красса дрогнула, и он порезал лицо.

– Будь проклят Цицерон, – зло проговорил Красс.

В другом доме, на Палатине, уже готовился к отъезду Катон, поднявшийся с рассветом. Проводить его пришел Цицерон с несколькими друзьями. Отпустивший за последние дни бороду и усы, одетый в черные одежды, Цицерон неузнаваемо изменился, и не каждый знакомый на улице узнавал его, так разительны были перемены в облике консуляра.

Говорить, собственно, было не о чем. Все понимали сложность положения и Катона, и Цицерона. Уже усаживаясь в повозку, Катон негромко посоветовал Цицерону:

– Если можешь, уезжай. Они не успокоятся, пока не добьют тебя. Сейчас не время выяснять, кто прав, Марк Туллий, сила на их стороне.

– И ты тоже советуешь уезжать? – изумился Цицерон.

– Да, – горько ответил Катон, – наш бедный народ не совсем понимает, что такое демократия. Эти прохвосты используют римлян в своих грязных целях. Прощай, Цицерон. Прощай, Лукулл. Прощайте, Агенобарб и Бибул. Я надеюсь скоро вернуться в Рим.

С этими словами он сел в повозку, и она тронулась, направляясь к выходу на Лабиканскую дорогу.

Лукулл, стоявший рядом с Цицероном, обнял его за плечи.

– А может, мы еще сразимся с ними в сенате?

– Спасибо, Лукулл, – искренне ответил Цицерон, – но, видимо, боги отвернулись от меня. Мне действительно лучше уехать. Вчера я перенес на Капитолий статую богини Минервы, сделав табличку: «Минерве, охранительнице Рима». Может быть, действительно богиня мудрости спасет наш город от безумства. Не знаю.

Он с трудом сдерживал слезы.

– Я уезжаю сегодня ночью, – объявил он друзьям.

– Тебя хотят испачкать в крови катилинариев, чтобы запятнать и нас, – мрачно произнес Агенобарб.

– Они не успокоятся, – негромко сказал Лукулл, – и постараются затем достать тебя, чтобы осудить. Не попадай к ним в руки, Цицерон.

Ночью этого дня, выехав из города в сопровождении нескольких провожатых, Цицерон покинул город. Собравшаяся на следующий день толпа у его дома и у стен сената вновь скандировала «из-гна-ни-е», не зная, что он уже бежал.

Но слух об этом уже разнесся по городу, вселяя страх в одних и надежду в других.

Собрав в цирке Фламиния народное собрание, Клодий в присутствии обоих консулов принял закон против Цицерона о «лишении воды и огня», повелевавший не давать ему приюта в радиусе 500 миль [172]от Италии.

Триумвиры были довольны, но Клодию этого показалось мало. В сопровождении нескольких тысяч своих сторонников он ворвался в дом Цицерона, разграбив и разгромив все внутри. Почти все ценности были украдены, рабы избиты, рабыни изнасилованы, а сам дом сожжен и разрушен до основания.

Вошедшие в раж и рассвирепевшие люмпены пошли на Капитолий, дабы снести статую богини Минервы. Они испытывали радость от этого деяния, словно подобное надругательство над памятником делало их более значимыми и придавало какой-то непонятный смысл их действиям. Во все времена будут крушиться монументы и скульптуры, и виноватый камень будет отвечать за грехи людей. Но боль и страдания, причиненные камню, непонятным образом переходят на судьбы людские, ибо, сокрушая каменные изваяния, человек восстает против естества своего, ломая что-то и в своей душе. А невиновные камни вопиют о человеческих грехах, словно своей смертью они искупают все мерзости людей, воплощенные в них. И люмпены, не доставшие титанов, ломают их копии, находя в этом удивительную радость и величие, словно это в какой-то мере роднит их друг с другом.