Чингиз Абдуллаев - Заговор в начале эры

– Нам нужно решать, что делать с лагерем Манлия, – заявил Метелл Непот, прерывая ход мыслей Цезаря, – клянусь воинственным Марсом, я сам поведу легионы против этого сброда нечестивцев, потерявших честь и достоинство римлян. Но на выборах мы должны избрать достойнейших. Иначе армии Помпея придется разбить свой лагерь у стен Рима.

– Ты решил испугать нас его армией? – недовольно спросил Цицерон.

– Я просто хотел предупредить, – надменно ответил Метелл. От Цезаря не ускользнуло, с каким подозрением и враждой смотрят друг на друга Цицерон и Метелл.

– Думаю, дело не дойдет до этого, – примирительно сказал он, – в любом случае наш выбор должен остановиться на достойнейших. В этом Метелл прав.

– Согласен, – отозвался Цицерон, – нам нужно все решать завтра на Марсовом поле. [95]

– Мурена и Силан должны быть нашими консулами, – тихо сказал Катул, – а мы, в свою очередь, утвердим все постановления Помпея на Востоке и рассмотрим вопрос о наделении его ветеранов землей.

Метелл удовлетворенно наклонил голову. Катул, заметив этот жест, улыбнулся и, уже обращаясь к Цезарю и Крассу, спросил:

– Вы согласны принять наши условия?

Цезарь перевел взгляд на Красса. Тот нехотя кивнул и отвернулся. Мурена и Силан не сводили глаз с верховного жреца. Цицерон с силой закусил нижнюю губу, а Метелл Непот нахмурился. Все замерли, ожидая слов Цезаря.

И он вдруг понял, что теперь может решиться его судьба и судьба римского государства, хотя второе волновало его гораздо меньше. Если он скажет «да», то гарантировано избрание, богатая провинция и другие льготы, если «нет» – хаос гражданской войны и сомнительные выгоды от союза с Катилиной. Его безумцы никогда не превратятся в управляемую массу людей. Он вспомнил страшные глаза Катилины и дерзкие взгляды Лентула. Да, они слишком ненадежная ставка.

И он решился.

– Да, – негромко произнес Цезарь, но стены тепидария отразили эхом его голос. Мгновенная тишина сменилась громкими радостными возгласами присутствующих. Цицерон, Силан, Мурена, Метелл не могли сдержать слов одобрения. Катул пошатнулся, откидываясь к стене. Даже обычно хмурые и подозрительные глаза Красса, казалось, обрели непривычную мягкость. Только сейчас все заметили, как сильно вспотели.

Катул предложил идти в кальдарий, [96]дабы омыть свои тела в горячей и теплой воде. Все двинулись в другой зал. Последними из тепидария выходили Цицерон и Цезарь. Консул негромко произнес:

– Я был прав, Юлий, когда верил в твою мудрость.

«Скорее в алчность Красса и мое властолюбие», – подумал Цезарь, но вслух громко сказал:

– Я думаю, какими мы можем стать, если вдруг горячая вода кальдария смоет всю грязь с наших душ. Наверное, мы превратимся в жертвенных овец на Эквимелии, доверчивых и глупых. И тогда нас будут резать, как их, одного за другим. А мы с тобой сейчас среди тех, кто режет сам. Как плохо быть жертвенной овцой, Цицерон, ты не считаешь?

Консул озабоченно посмотрел на верховного жреца. В кальдарии он был мрачен, словно только что заключенное соглашение его не радовало.

В свой дом Цезарь вернулся лишь через несколько часов, когда были обговорены последние условия их негласного соглашения. И хотя все разошлись, твердо пообещав друг другу поддержку и помощь, каждый из семерых считал в душе, что его обманули другие, сумевшие получить еще больше. И каждый завидовал другому, словно именно этот человек обманул и обокрал его. И это делало их новорожденный союз непрочным и недолговечным.

Вернувшись домой, Цезарь начал отдавать распоряжения, и вскоре большая группа рабов и вольноотпущенников уже спешила выполнять поручения верховного жреца. Предстояло оповестить всех друзей и знакомых о существенном изменении его предвыборной кампании. Бывшие враги неожиданно становились друзьями, а недавние союзники – конкурентами на выборах. Самое примечательное, что это никого не удивляло – таковыми были нравы цивилизованного города, считавшего предательство лишь удачной сделкой, отказ от своих принципов – необходимым компромиссом, а победу на выборах, достигнутую ценой соглашательства, – закономерным итогом мудрой и осторожной политики. Когда смещаются акценты нравственности, все выглядит иначе, чем должно быть у нормальных людей и в нормальном обществе.

А в триклинии дома верховного жреца его уже давно ждала женщина, приносившая, по собственному признанию Цезаря, счастье и удачу в каждом его начинании. Этим человеком была мать Гая Юлия Цезаря – Аврелия. Происходившая из старинного и знатного рода Аврелиев, женщина уже в тридцать семь лет осталась вдовой после того, как ее муж, проконсул Азии, неожиданно умер, оставив на ее попечении троих детей, среди которых самым любимым был сын – шестнадцатилетний Юлий.

С этого дня мать становится наставником сына, заменяя ему рано ушедшего отца. Именно благодаря ее поддержке и многочисленным связям Сулла пощадил молодого Юлия в период самых мрачных репрессий. Мать всегда была рядом с сыном, в дни его поражений и наивысших триумфов и успехов. Куратор Аппиевой дороги, квестор, эдил, верховный жрец – на все эти должности Цезарь избирался огромным большинством голосов с колоссальным запасом прочности. Но каждый раз, отправляясь на выборы, он приходил к своей матери, прося у нее удачи.

Мать и сын были связаны тем особенным духовным родством, которое делает даже чужих людей близкими единомышленниками и друзьями. Для Аврелии Цезарь был не просто сыном. Он скрашивал ее существование, был смыслом ее жизни, тем особенным плодом, который вырастает из семени один раз в сотни лет. Она не была сентиментальной женщиной, восторгавшейся с детских лет каждым словом и жестом своего новорожденного. Она, как никто другой, видела его ошибки и недостатки. Но быть может, благодаря этому и вопреки этому она любила его еще больше, ибо всепоглощающая страсть органически жила в ней с первого мгновения жизни Цезаря. Ничто в мире не могло сравниться по силе с материнской любовью Аврелии.

Сын хорошо знал, сколь многим он обязан своей матери, и всегда прислушивался к ее советам, сообразуя с ними все свои поступки и действия.

Отправляясь в термы Минуция, Цезарь рассказал ей о предстоящей встрече и теперь понимал, с каким нетерпением она ожидала его. Когда он вошел в триклиний, мать поднялась ему навстречу. И первый вопрос был вопросом политика:

– Договорились?

Она могла уже не слушать. Глаза сына красноречиво сказали ей обо всем.

– Да, – спокойно подтвердил Цезарь, – по всем пунктам. Они поддержат меня на завтрашних выборах, дадут мне Испанию в качестве провинции и даже разрешат мне уехать туда, если, конечно, поручатся за мои долги, – добавил он, улыбаясь.