Чингиз Абдуллаев - Заговор в начале эры

– Нужно отдать должное его шпионам, – тяжело задышал Красс, – у него хорошо поставленная информация.

– Наконец, давай припомним с тобой позапрошлую ночь. Мы оба бодрствовали, но, согласись, я вернее действовал на благо республики, чем ты на ее гибель. А именно: в эту ночь ты явился в дом, не буду ничего скрывать – в дом Марка Леки на улице Серповщиков.

При этих словах сенатор Лека страшно побледнел, не пытаясь оправдываться.

– Туда же собралось большинство твоих товарищей в преступном безумии. Полагаю, ты не посмеешь этого отрицать. Улики изобличают тебя, если вздумаешь отпираться. Ведь здесь, в сенате, я вижу кое-кого из тех, кто был там вместе с тобой. Боги бессмертные! – снова крикнул Цицерон. – Есть такой народ, есть город такой, как наш? Что за государство у нас? Здесь среди нас, отцы сенаторы, в этом священнейшем и могущественнейшем совете, равного которому не знает круг земель, здесь пребывают те, кто помышляет о нашей общей гибели, о крушении нашего города и чуть ли не всего мира. А я, консул, прошу высказать мнение о положении государства и тех, кого следовало бы поразить железом, не смею беспокоить даже звуком своего голоса!

– Все-таки он болтун, – недовольно пожал плечами Красс.

– Зато талантливый болтун, – добавил Цезарь.

– Итак, в ту ночь, Катилина, – продолжал консул, – ты был у Леки. Вы поделили Италию на части, установили, куда кто намерен отправиться, выбрали тех, кто останется в Риме, и тех, кто последует за тобой, разбили город на участки для поджога; ты подтвердил свое решение уехать из города, а задерживает тебя лишь та малость, что я жив. Тут же два твоих сообщника вызвались избавить тебя от этой заботы. Они обещали в ту ночь убить меня в моей постели. Я могу назвать их имена. Это Цетег и Марций! – крикнул снова Цицерон, и сенат взорвался криками проклятий.

Подождав, пока шум стихнет, консул продолжал:

– Едва только ваше сборище было распущено, как мне все уже стало известно. Я увеличил и усилил стражу вокруг своего дома и отказался принять тех, кого ты послал ко мне, я заранее собрал у себя многих достойнейших людей, рассказав им об этом, и пришли как раз те, кого я называл, и как раз в предсказанное мной время. Так в чем же дело, Катилина? Продолжай начатое – выбери день и покинь, наконец, этот город, – ворота открыты, ступай! Так называемый Манлиев лагерь – твой лагерь! – заждался тебя, своего предводителя. Да уведи с собой всех, а если не всех, то по крайней мере как можно больше своих сообщников, и очисти город? Ты избавишь мою душу от страха, если между мной и тобой встанет городская стена. А пребывать далее среди нас ты больше не смеешь. Я этого не позволю, не потерплю, не допущу. И если столько раз нашу республику все-таки удавалось спасти от этой гнусной, отвратительной, ужасной чумы, то за это мы должны неустанно благодарить бессмертных богов и прежде всего здесь воздать благодарность Юпитеру Становителю, древнейшему стражу нашего города, – показал на статую Цицерон. – Однако впредь испытывать судьбу нашего отечества по милости одного человека мы уже больше не вправе.

– Твои происки, Катилина, преследовали меня, когда я только еще был назначен консулом, – напомнил Цицерон, – и тогда защитой мне служила не государственная охрана, а моя собственная бдительность. Затем во время последних консульских выборов, когда ты хотел убить меня, теперь уже консула, а заодно и своих соперников – Децима Силана и Лициния Мурену. Но тогда, на Марсовом поле, дабы пресечь твои преступные замыслы, я прибег к помощи многочисленных моих друзей, не возбуждая общей тревоги. Короче говоря, всякий раз, когда ты посягал на мою жизнь, противостоял тебе только я сам, хотя и предвидел, что моя гибель была бы сопряжена с огромными бедствиями для республики.

– Прямо «отец народа», – иронически хмыкнул Красс, – послушать его, так только он один спасает республику и желает ей блага.

– После сегодняшнего заседания сената Катилина не сможет оставаться в городе, – почти утвердительно сказал Цезарь, – слишком много обвинений в его адрес. Он должен будет уехать.

– Теперь, – заканчивал Цицерон, выходя на середину и поднимая правую руку вверх, – ты, Катилина, открыто посягаешь на целую республику, святилища бессмертных богов, на городские кровли и жизнь каждого из граждан, наконец, призываешь сокрушить и разорить всю Италию. Осуществить то, что с самого начала предписывает мне консульская власть и заветы предков, я не дерзаю. Поэтому я поступаю не так сурово, и, думаю, в такой мягкости сейчас будет больше пользы для общего благополучия. Ведь если я прикажу казнить тебя, в государстве все же осядет остатком заговора горстка твоих сообщников, – консул перевел направление руки на Лентула. – Если же ты удалишься, к чему я тебя не раз побуждал, то зловещее скопление нечистот, пагубное для республики, будет вычерпано из города.

– Так что же, Катилина? Неужели мой приказ заставляет тебя сомневаться в том, что так отвечало твоему собственному желанию? «Ты враг. Уйди из города!» – такова воля консула. Ты спросишь: означает ли это изгнание? Я не даю такого распоряжения, но, если хочешь знать, таков мой настоятельный совет, – закончил эффектной фразой Цицерон и в полной тишине прошел к своему креслу.

Не успел он сесть, как храм взорвался криками одобрения. Почти все сенаторы, еще недавно сомневавшиеся, были на стороне Цицерона. Громкие рукоплескания, столь редко раздающиеся в стенах сената, были достойной наградой Цицерону за его выдающуюся обвинительную речь против Катилины.

Раздосадованный Катилина трижды пытался взять слово, но негодующие крики сенаторов не дали ему говорить. Взбешенный патриций в ярости покинул храм, провожаемый неодобрительными криками присутствующих.

Воспользовавшись его уходом, слово взял Катон.

– Возблагодарим великих богов за то, что среди нас, наконец, нашелся человек, бросивший прямые обвинения Катилине. Не только катилинарии представляют опасность сегодня, но и те, кто прячется в их тени, намереваясь нанести удар нашей республике. Сенат всегда должен стоять на страже интересов Рима и республики. Только единство сенаторов спасет Рим от раздоров и гибели, от ужасов гражданской войны.

– Он никак не успокаивается, – с ненавистью сказал Красс, – ему так и хочется обвинить нас в заговоре против республики.

– Сегодня осторожная политика Цицерона и его ораторское искусство взяли верх над безрассудством Катилины и кинжалами мятежников, – сказал тихо Цезарь. – Тоги победили мечи, если пользоваться терминами нашего консула. Но это еще не конец, Красс. Это начало новой гражданской войны.