Константин Преображенский - КГБ в Японии. Шпион, который любил Токио

Очень скоро пришел встревоженный заместитель резидента по научно-технической разведке. Он совсем недавно приехал в Токио, и ему вовсе не хотелось начинать свою командировку с провала его теперешнего подчиненного. Но он мог использовать его и для продвижения по служебной лестнице, проявив решительность и жесткость в ликвидации последствий. Но не станет же он входить в конфликт с японской полицией! Это слишком опасно. Оставался только один объект — я…

Через минуту прибежал и заместитель по политической разведке, заменявший отбывшего в отпуск на родину резидента. По внутреннему посольскому телефону он позвонил советнику-посланнику Чижову, замещавшему посла, также уехавшего отдыхать. Японцы специально выбрали момент, когда все высшие руководители советской колонии отсутствовали в Токио, освободив их тем самым от критики властей. Разумеется, те оценили это и потом, уже после моего отъезда, отзывались об этом скандале вяло, нехотя, стараясь как можно скорее о нем забыть.

Усевшись за стоп, оба заместителя первым делом вызвали шифровальщика, велели подать бутылку прекрасного армянского коньяка из особого фонда и принялись наперебой утешать меня. Однако их утешения были сродни тем, что врач-психиатр расточает в беседе с их неизлечимо больными пациентами.

— Выпей, тебе нужно снять стресс! Ты еще так пригодишься разведке! — говорили они, наливая мне полный стакан терпко пахнущего напитка. — Конечно, речь о твоем немедленном отъезде в Москву не идет! — увещевали они меня — Поработаешь месяца той в резидентуре в качестве переводчика или составителя информационных телеграмм, а потом, когда все уляжется, тихонько уедешь, чтобы через пару лет снова влиться в коллектив нашей резидентуры.

Но я чувствовал, что они врут. И действительно: через полчаса в резидентуре появился запыхавшийся сотрудник «Аэрофлота», мой коллега по научно-технической разведке.

— Вызывали? — почтительно осведомился он у заместителя резидента, стараясь при этом не смотреть на меня. Это удавалось ему довольно плохо, поскольку, кроме нас троих, в просторной рабочей комнате резидентуры никого не было. Очевидно, он решил, что меня срочно отсылают в Москву за какую-нибудь провинность.

А тем временем в нашу квартиру в ТАСС прибыл офицер безопасности.

— Собирайтесь! — велел он жене и выразительно посмотрел на потолок. — Вещей брать не нужно…

— А мы еще вернемся сюда? — с тайной надеждой спросила жена, укутывая спящего младенца. Как и всякая жена разведчика, в принципе она была готова к подобной ситуации, но не могла предположить, что это произойдет так неожиданно.

— Вы не вернетесь сюда никогда! — сухо отозвался чекист и повел жену во двор, где уже стояла наготове машина.

Через час мы сидели в посольской квартире для почетных гостей, ошеломленно глядя друг на друга. Все кончилось! Но произнести это вслух мы не могли, зная, что квартира прослушивается. Поэтому вышли на балкон и там долго шептались.

Совсем рядом высилась, сверкая огнями, токийская телебашня, знаменитая на весь мир «Токё тава». Казалось, протяни руку, и ухватишь рубиновую капельку на вершине. Но нет — дорогу к ней преграждает высокая каменная стена советского посольства. Отныне мы не имеем права выходить. Нас просто не выпустят охранники, а сама попытка выбраться за ворота будет истолкована как намерение убежать к американцам. С сожалением и тоской смотрели мы на спящий город, с которым связано так много воспоминаний, и прощались с ним навсегда.

За несколько минут до этого я завершил написание многостраничной телеграммы, адресованной теперь уже не начальнику разведки Крючкову, а самому Председателю КГБ Чебрикову Сейчас два заместителя резидента, укрывшись в кабинете, химичили над ней, кое-что изменяя и вымучивая собственный комментарий.

Когда советский разведчик попадает в лапы врага хотя бы на минуту, это считается чрезвычайным происшествием в масштабах всего КГБ. Я же пробыл в полиции целый час! Это было уже нечто из ряда вон выходящее.

В течение этого времени я был абсолютно не под контролем КГБ и, по мнению начальства, мог натворить все, что угодно! Но разве в обычные дни разведчик находится под контролем круглосуточно? А как же бесконечные отлучки в город, встречи с агентурой, походы в магазин, наконец? Что, его всегда сопровождают сотрудники службы наружного наблюдения, как в Москве?

Так-то оно так, но все равно агентура из числа ближайших друзей раз в неделю информирует о нем офицера безопасности посольства. Сам разведчик постоянно общается с коллегами и начальниками, и, наконец, в его квартире может стоять техника подслушивания, установленная КГБ. Да, все это пустая формальность, и руководство КГБ это отлично понимает. И тем не менее управление «К» несет ответственность за разведчика, хотя на деле, конечно, никак за него не отвечает. Но оно регулярно посылает в Москву сводки о его деятельности, на которых в Москве можно начертать ту или иную резолюцию, или поставить знак вопроса, или вызвать сотрудника в кабинет для серьезного разговора. А кто отвечал за меня в течение того злосчастного часа? Никто! Я был словно в замкнутом пространстве между небом и землей и потому отчетливо сознавал, что резидентура ни за что не разрешит мне завтра идти в полицию, пусть даже и в сопровождении офицера безопасности: а вдруг я за ночь одумаюсь и попрошу политического убежища?..

Стоило мне задремать, как перед глазами снова и снова повторялась злополучная сцена в парке. Луч прожектора ослеплял меня, и я просыпался…

Меня беспокоило и другое. Я знал, что КГБ первым делом отправляется на квартиру разведчика, убежавшего за границу или, как я, попавшего в беду, и переворачивает в ней все вверх дном, в надежде найти какой-нибудь компромат. И очень часто находит! У Станислава Левченко, бежавшего в США, обнаружили распятие, о чем упоминалось выше. У другого разведчика — секретные документы резидентуры. Как выяснилось во время служебного расследования, он брал их на дом лишь для того, чтобы поработать в спокойной обстановке, а не в шумной атмосфере резидентуры.

У меня, конечно, ничего подобного не было. Я никогда не оставлял ничего компрометирующего именно на такой вот случай. Но на моем письменном столе, а также на полу, на диване и стульях лежали рукописи статей или заготовки для будущих книг. Текст которых, как и положено, подвергался моей собственной доработке и потому был испещрен чернильными поправками. Я живо представлял себе укоризненное замечание кого-нибудь из коллег: мол, мы, понимаешь, не желая сил, работаем на благо родины, а он изощряется в литературном творчестве, вместо того чтобы заниматься делом!