Константин Преображенский - КГБ в Японии. Шпион, который любил Токио

Но причина моего вызова была связана отнюдь не с Брежневым, хотя косвенно вполне умещалась в моральные рамки его огромной, бестолковой и загнивающей империи. Я проговорился одному из наших стажеров университета Токай, которых я продолжал опекать, ибо сам не так уж давно принадлежал к их кругу, что являюсь разведчиком. В этом не было ничего странного, поскольку отец этого студента был заместителем начальника советской разведки. Оба мы были сыновьями высокопоставленных генералов КГБ, что создавало психологическую общность. Проблема была лишь в том, что этот студент, может быть, с гордостью поведал своему приятелю о том, что пользуется покровительством корреспондента ТАСС Преображенского, который к тому же является разведчиком. А этот студент-приятель оказался агентом КГБ, которых тогда было немало в студенческой среде.

К тому же он дружил с другим корреспондентом, полковником ГРУ, а незадолго перед этим военная разведка потерпела сокрушительное поражение от КГБ, отобравшего у нее несколько должностей в токийском представительстве «Аэрофлота»…

Похоже, что в Москву пошли два доноса: один от студента, а другой — от полковника ГРУ, который был в то же время и агентом КГБ. Короче говоря, мой пустячный вопрос рассматривал партком разведки, вынесший решение вызвать меня в Москву.

Там начальник японского отдела Ф. неофициально дал мне прочитать письмо управления «К», на котором некий начальник написал следующее: «Подшить в выездное дело Преображенского. Каждый последующий его выезд за границу решать с учетом данного письма».

— Наша задача сейчас — утереть нос управлению «К». Пиши записку о том, что ничего подобного не было! — мягко и настороженно улыбаясь, сказал Ф.

Записка составила тридцать две страницы. Она была абсолютно лишена какой-либо логики, зато полностью соответствовала манере мышления начальников КГБ. Основной постулат ее был таков: «Этого не могло быть, потому что не могло быть никогда». Попутно, через каждые две строчки, я ненавязчиво напоминал о том, что ГРУ вредит КГБ где только может.

Разумеется, по правилам КГБ на несколько дней, требуемых для сочинения этой записки, меня поместили, хотя и не заперли, в отдельном кабинете, а коллегам запретили со мной общаться. Но они, конечно, общались, хотя и не все.

Наконец я вручил готовую брошюру Ф. Он тотчас же вызвал всех своих подчиненных среднего звена, начальников отделений, и в их присутствии углубился в чтение. При этом для полного удовольствия он закурил американскую сигару. Такие сигары явно были ему не по карману, да и купить их в Москве тогда было невозможно, потому подчиненные разведчики присылали их Ф. дипломатической почтой со всех концов земли.

С наслаждением вдыхая сигарный дым, Ф. взял линейку, затем — яркий японский фломастер, который в Москве тоже не купить, и с многозначительным видом подчеркнул пару строчек. Начальники почтительно замерли, и я тоже. Уж так сильно хотелось вернуться мне в Токио, где оставалась моя семья.

Ф мог с таким же успехом подчеркнуть любую пару строчек в моей записке, поскольку в ней на все лады варьировалась одна и та же мысль. Но этот его жест означал, что он будет меня защищать перед Крючковым.

Так и случилось.

— Бумага находится на столе у Крючкова. Не выходи ни на секунду из комнаты! — велел Ф., и при этом его холеное лицо покрылось красными пятнами.

Каждые полчаса Ф. звонил секретарше Крючкова, и она почему-то не кричала в трубку, как это обычно делают советские секретарши: «Чего вы звоните каждые полчаса? Вам что, делать нечего?!»

Наоборот, она каждый раз мелодичным голосом сообщала что-нибудь такое, чего рядовым чекистам знать не положено. Например:

— Владимир Александрович в Кремле Е Центральном Комитете у товарища Лукьянова… Обедает… Заехал в поликлинику на процедуры… Встречается с вьетнамскими друзьями… Его вызвал товарищ Чебриков. Находится на пути в Ясенево!..

При этих словах Ф всплеснул руками и прокричал, благо никого вокруг не было:

— Ну, Константин, молись!..

Через полчаса на столе у Ф оглушительно зазвонил белый телефон с золотым изображением государственного герба и надписью: Крючков.

Ф. покраснел, потом мгновенно сделался бледным как полотно и, выскочив из кабинета, понесся по длинному коридору, благо в столь поздний час никто из подчиненных не мог его видеть…

…Итак, я снова в Москве, но на этот раз — в роли победителя. Меня вызывает все тот же Крючков, который в прошлый раз защитил меня от несправедливого (а в сущности, вполне заслуженного) доноса.

Торжествующе улыбаясь, Ф сказал:

— Нам предстоит обучить Кана шифрам и радиосвязи, чтобы не стыдно было доложить об этом товарищу Чебрикову, Буквально завтра тебе предстоит самому научиться шифрам, а потом передать это искусство Кану…

Следующим утром я с утра был уже на Лубянке, где находился штаб Восьмого главного управления (ныне входит в ФАПСИ), занимавшегося шифрами. Оно было суперсекретным, и потому прапорщики-охранники долго тискали в руках мой загранпаспорт, испещренный печатями виз, а потом вдруг заявили:

— Приятно познакомиться с крупным советским разведчиком!..

— Да никакой я не крупный, — возразил я, — работаю только в Японии. И неизвестно, поеду ли еще в какую нибудь другую страну!..

С прапорщиками можно было не церемониться в высказываниях. Подтекстов они не понимали, а со старшим по званию, тем более разведчиком, побоялись связываться и уж тем более не посмели бы обвинить его в пораженческих настроениях.

Работник 8-го главка, ожидавший меня в крошечной комнатке, положил передо мною огромный лист, заполненный буквами немецкого алфавита. Это наводило на мысль о том, что шифр, которому меня должны были обучить, создавался еще во время войны.

— А вам известно, что я работаю в Японии, причем по китайцам? И немецкого языка ни я, ни мой китаец не знаем? — спросил я.

— Конечно известно! — спокойно ответил шифровальщик. — К тому же я сам несколько раз бывал в Китае, и знаю, что китайцы не моются, а в жару лишь два раза в день обтираются горячим полотенцем!..

На это мне нечего было возразить, и я подготовился слушать.

В этом шифре сначала нужно было запомнить условные знаки, обозначающие буквы немецкого алфавита, среди которых были и точка, и апостроф, и специфический немецкий знак препинания «умляут». Потом их нужно было множество раз менять квадратно-гнездовым методом, отчего у меня помутилось в глазах, мой мозг гуманитария, привыкший мыслить образами, отказывался воспринимать эту премудрость.

Только теперь я понял, почему все шифровальщики в наших посольствах такие унылые. Да потому, что шифры — это очень скучное дело и заниматься ими может только человек, бесконечно влюбленный в их механические хитросплетения.