Тина Шамрай - Заговор обезьян

А он всматривался до рези в глазах, но поначалу видел лишь смутные очертания, только игру света и теней, мраморный блеск и, казалось, ничего больше. Но вот контурами обозначились тёмные человеческие фигуры и разом, как оловянная пуговица на сером сукне, проступило бледное лицо. Сукно шевелилось, но лицо-пуговица оставалось ровно по центру, маленький человек шел впереди, сжав кулаки, наклонив голову, целеустремленный, бодрый, весёлый. Правитель? Вот человечек молодцевато подпрыгнул и, достав потолка рукой, что-то выкрикнул, и под сводами прокатился одобрительный гул. Вот шутливо ткнул человека, что шел рядом, в бок пальцем, тот благодарно улыбнулся в ответ.

И уже хорошо видны и бесцветное, будто вываренное лицо, и юркая фигурка в синем костюмчике, на нём ни соринки, ни пылинки, и туфельки на каблучках сверкают первозданным блеском. Эти, что ли, облизали, всмотрелся он в безликих преторианцев за спиной вождя. Да нет, вовсе не безликие! Рядом похожий на денщика сумрачный министр держит впереди себя позолоченный стульчик-трон — как остановятся, так сразу и подаст! — и политолог с вечно мокрым ртом, и господин с породистым лицом. Этот деятель такой искусник: в любую минуту мог напустить в свои красивые глаза слез, и они стояли там, не проливаясь ровно столько, сколько нужно для выражения преданности. Но эти что! За их спинами знакомый господин, помнится, после встреч с властителем он витиевато матерился, закатывал глаза и, задыхаясь, вопрошал: «Нет, сколько ещё России терпеть этот гнет?» А вот, смотри-ка, и он среди челяди, и он исправно прислуживает. И этот, этот старый и умудрённый вольнодумец тоже? Да имя им легион!

И вдруг шедший впереди человечек будто запнулся и остановился, и впился взглядом в препятствие, вставшее на дороге. Но тут же лукаво и застенчиво улыбнувшись, подбежал совсем близко и развел руки. Обнять? Пришлось дёрнуться и отстраниться, и выставить щитом ладони. А правитель склонил голову набок и заговорил весело так, по-приятельски:

— Ну вот! Я же говорил тебе, мы ещё встретимся. Говорил? Вот ты не верил, а я слов на ветер не бросаю. Не бросаю? — развернулся он вправо, влево.

— Нет, нет! — стали выкрикивать за его спиной, но человечек досадливо махнул рукой. И все замолкли, только один верноподданный, выбившись из рядов, тонким голосом невпопад заверял: что вы, что вы, как можно? Но скоро и он умолк, и в наступившей тишине человечек стал допытываться:

— А ты никак на меня обижен, а? Смотрю, не здороваешься! Вот и делай добро людям! Или ты не узнал меня? — раскачиваясь с носка на пятку, с пятки на носок в своих чудесных мягких туфлях, рассмеялся правитель. Его смех тут же подхватили, и он покатился куда-то в глубину подземелья, и там гогот издавали уже тысячи и тысячи глоток.

— Ну? Ну? Узнал? Вижу, узнал! — погрозил он пальцем. — А что же ты себя так ведёшь? Молчишь, не отвечаешь? Никак боишься? — И, обернувшись, бросил в толпу: «Боится!»

— Боится! Боится! Боится! — отозвался хор осуждающих голосов.

— Вот и я думаю, боится! Вот что значит вовремя всадить нож под ребро! — наставил короткий палец маленький властитель, будто хотел проткнуть.

— А сам не трусишь? Когда-нибудь могут и на вилы поднять! — оттолкнул он прыгающего перед ним человечка, и удивился: крепкий с виду, тот оказался бескостным, будто силиконовый. Но тот вдруг резво подпрыгнул и, вцепившись ему в руку, повис, раскачиваясь, как на ветке, но теперь не смеялся, только хихикал, будто и сам удивлялся: что это я?

И преторианцы замельтешили, не зная, как реагировать на новую шутку патрона. А он всё никак не мог сбросить впившегося в него карлика, не мог разжать его цепких пальцев, и стряхивал как дворняжку, что сама от страха не может разжать зубы. Но что так завело правителя, не английский ли твид? Ну да, английское правителя всегда раздражало. Но правитель ли это? Отчего он так скукожился? И кого напоминают эти посиневшие ногти, этот серый пух на жёлтой костяной головке, эти маленькие глазки? Обезьяна! И она уже визжит и вертит головой, ищет взглядом самых преданных: что стоите? Снимите, видите, сам не могу! Но верноподданные, окаменев, застыли на месте и стоят, не шевелятся. И только в остекленевших от натуги глазах всполохами мелькало: предавать? или рано? предавать? или эта мартышка снова взберётся на верх?

А он слышит позади себя топот и понимает: кто-то идет на помощь, и чувствует за спиной тёплое, хриплое дыхание, и слышит два знакомых и таких родных голоса:

— И ну, расступились! Освободили, освободили взлётную полосу!

— А это что за мармазетка! Брысь отсюда!

— Нет, ты смотри, какая приставучая!

— Эта образина глухая или придуривается? Эй ты, отзынь!

— Компот ей в рот!

— Не, не, этому в рот — пулемёт, нехай захлебнётся…

— Ребята, вы с ума сошли!

— Не боись, братка! Это ж так, для связки слов. Я зараз рогатку достану…

— Вы что, не надо рогатки, я сейчас пиджак сброшу, пускай грызет…

— Нет, нет, пиджачок жалко: порвёт, соплей напустит…

— Слушайте, мужики, у него ж есть эта… ахиллесова пята?

— А як же! На затылке, плешь такая, как раз на пятку похожая. А вы думали, шо это он затылок народу не показывает? Боится! Ему ж личико под камеры напудрят, а лысина, зараза, бликует, на цель наводит…

— Плевать на лысину! Дать ему пенделя — и дело с концом!

— Да этой обезьяне и щелбана хватит.

И кто-то из двух архангелов щёлкнул двумя пальцами по темечку, и человечек разжал лапки и скакнул мячиком и, подпрыгивая, покатился, покатился и сгинул, и пропал с глаз. И катиться никто не мешал, стройные ряды верноподданных поредели, а те, что остались, быстро так расступились, а потом и сами, напирая и топча друг друга, побежали стадом, и золочённый стульчик за собой утащили. Теперь будут кому-нибудь другому предлагать посидеть на троне…

И только шурша осыпалась со стен позолота, а за ней и мрамор, да и не мрамор вовсе, а так, крошка, труха, опилки…

Но это только во сне всё по справедливости, а наяву муть в окне, убогая комнатушка и от стола несет уксусом… И никаких архангелов рядом. Побойся бога! А кто помогает ему эти девятнадцать дней! Сегодня — двадцатый, самый последний…

И, вытащив из-под фуфайки высохшие носки, он, шатаясь, пошёл к двери. Оказывается, большой/маленький Чук забыл закрыть её на ключ, да с утра пораньше почему-то не разбудил. В торговом зале стоял тихий полумрак, и только слышно было, как в душе журчала вода, кран испорчен, что ли. И по мокрому кафельному полу он пробрался к раковине и, стянув одежду, наскоро вымылся. Только чистить зубы пришлось мылом, и потом долго ещё отплёвываться пеной. Напоследок осмотрел себя в зеркале: узнать? не узнать? Ну, есть некий налёт богемности, правда, щетина, что обметала лицо, мало походила на стильную гарлемскую небритость, скорее говорила о запущенности, вот и усы надо бы подровнять, но нечем. Зато теперь он совершенно походил на разыскиваемого. Вот только что делать с документами? Держать в кармане пиджака нельзя, надо вместе с жилетом спрятать в рюкзак. В случае чего рюкзачок можно и выбросить. Толин паспорт выбросить? И бумаги Романа? Разбросался, однако!