Жорж Сименон - Президент

Шаламон вел себя так, будто Президент был уже мертв.

Тщательно все продумав, взвесив все «за» и «против», ясно сознавая, что он рискует, и предвидя все возможные последствия, в эту ночь Шаламон принял окончательное решение.

Ему и в голову не пришло позвонить. Повреждение на линии не играло здесь никакой роли! Он не предпринял поездки в Эберг и на этот раз не послал никого, кто бы выступил в его защиту или вел бы переговоры от его имени.

— Алло! Больница Эвре?

Неужели Президент был способен проявлять сейчас заботу о маньяке, преследовавшем его столько лет? Неужели он дошел до этого? Ему хотелось броситься в соседнюю комнату, вырвать трубку из рук Миллеран и дать отбой. Все раздражало его, в том числе и туман, неподвижный и бессмысленный, который прильнул к окнам и придавал миру такой потусторонний вид.

— Да, я слушаю… Вы говорите, он… Я вас плохо слышу, мадемуазель… Да, да… Теперь лучше. Вы не знаете, с какого часа… Понимаю… Вероятно, я снова позвоню вам… Благодарю…

— Ну что? — буркнул он сердито, когда вошла смущенная Миллеран.

— Доктор Жакмон или Жомон, я не расслышала, сейчас его оперирует… Операция началась в четверть восьмого… Предполагают, она займет много времени… По-видимому…

— Почему вы сказали, что опять позвоните?

— Не знаю… Я думала, вы захотите узнать…

Он отрезал:

— Вы здесь не для того, чтобы думать!

Все было до такой степени глупо, что он готов был биться головой о стену. С какой стати он волнуется за судьбу совершенно ему различного человека, которого давно следовало бы упрятать в психиатрическую больницу… Но, собственно говоря, за что? Очевидно, лишь за то, что в течение сорока лет этот человек повторял:

— А все-таки я приду на твои похороны…

И вот сам Малат, которому было восемьдесят три года — он был на год старше своего школьного товарища, — угодил на операционный стол: рак горла так и не вылечили, несмотря на предыдущие вмешательства. Выдержит ли он операцию? Впрочем, какое это могло иметь значение!

— Скажите Эмилю, чтобы он отправился в Этрета за газетами.

— Кажется, едет парикмахер, — доложила Миллеран, повернувшись к окну и увидев человека на велосипеде. В густом тумане его фигура принимала какие-то фантастические очертания.

— Пусть войдет.

Парикмахер Фернан Баве, шорник по основной профессии, приезжал по утрам брить Президента, ибо тот был одним из немногих представителей далекой эпохи, когда мужчины сами не брились, и ни за что не желал изменять этой своей привычке, так же как не хотел учиться водить автомобиль.

Баве, краснолицый, полнокровный толстяк с хриплым голосом, вошел к нему со словами:

— Ну, что вы скажете, господин Президент, об этой мерзкой погоде? На три метра ничего перед собой не видишь, и у калитки я чуть не наехал на одного из ваших ангелов-хранителей…

Обычно пальцы парикмахеров пахнут табаком, и это уже достаточно неприятно. Но от пальцев Баве к тому же пахло сыромятными ремнями, а изо рта несло водочным перегаром.

С годами обоняние Президента становилось все более чувствительным. Некоторые запахи, на которые он раньше не обращал внимания, теперь вызывали у него отвращение, словно по мере того, как его тело высыхало, все земное начинало ему претить.

— Скажите-ка, вы ведь в курсе этих дел, будет у нас хоть какое-нибудь правительство?

Но Президент не ответил на развязный вопрос Баве, и тому пришлось замолчать. Баве немного обиделся, так как имел обыкновение говорить в кафе своим приятелям:

— Старик?.. Я ведь брею его каждое утро, для меня он такой же человек, как все, и я разговариваю с ним совершенно запросто, ну, как с вами, например.

Но ведь у каждого бывают хорошие и плохие дни, не правда ли? Покончив с бритьем, парикмахер собрал инструменты, попрощался со своим клиентом и направился в кухню, где Габриэла обычно угощала его рюмкой коньяка. Послышался шум мотора, Эмиль разогревал машину, чтобы ехать за газетами в Этрета. В бенувильском гастрономическом магазине получали только гаврскую, да с большим опозданием две-три парижские газеты.

Каждый час по радио сообщали краткий обзор последних событий, и в девять часов Президент включил приемник, но услышал лишь повторение того, что передавали рано утром.

Повернувшись к Миллеран, которая разбирала корреспонденцию, он спросил ее таким нетерпеливым тоном, что она даже вздрогнула:

— Ну? Когда же вы позвоните в Эвре?

— Простите, пожалуйста…

Она не решалась звонить, ибо совершенно растерялась и не знала, что же ей можно делать, а чего нельзя.

— Дайте мне Эвре, мадемуазель… Да, тот же номер, что и в прошлый раз… Вне очереди, правительственный, да…

Каждое новое правительство делало красивый жест и оставляло ему приоритет в телефонных переговорах, как если бы он все еще был министром. Будет ли он по-прежнему пользоваться этой привилегией и при правительстве Шаламона?

Почему сегодняшний день казался ему таким пустым и унылым, хотя ничем не отличался от других дней? У него было такое ощущение, будто он кружит в пустоте, как рыба в тесном аквариуме, и, как рыба, хватает ртом воздух…

Никогда раньше время не тянулось так долго. Через несколько минут после того, как Миллеран распечатает все конверты и отложит в сторону счета, рекламные брошюры и приглашения (некоторые упрямо продолжали присылать их), она принесет ему письма.

Обычно они его развлекали: среди них всегда попадалось что-нибудь неожиданное или забавное, и он не считал для себя скучным занятием указывать Миллеран, какой следует составить ответ, или же сам диктовал ей, когда думал, что это имеет смысл.

В предыдущие дни он не сердился на бурю, которая, казалось, должна была его раздражать, а теперь почему-то с ненавистью глядел на утонувшие в тумане поля, как если бы подозревал природу в коварном намерении его задушить.

Ему трудно было дышать. Через четверть часа мадам Бланш придет делать ему укол. После вчерашней прогулки, которой она хотела воспрепятствовать, и еще потому, что он стал чихать, и это от нее не ускользнуло, она будет подозрительно наблюдать за ним, думая, что он от нее что-то скрывает.

Он не выносил женщин, считающих всех людей детьми, у которых необходимо вырвать признание в каком-нибудь обмане. Мадам Бланш пригрозила ему бронхитом и будет искать симптомы бронхита. Разве не от него умирают старики, у которых нет других болезней?

— Я слушаю… Да… Что?! Нет… Не стоит его беспокоить… Благодарю вас…

— Кого беспокоить?

— Хирурга.

— Почему?

— Старшая сестра, с которой я говорила, предположила, что вы, может быть, захотите узнать подробности…

— Подробности чего?

Не успела Миллеран ответить, как он воскликнул: