Жорж Сименон - Президент

— Что я должна ему ответить?

— Что мне нечего ему сказать.

Мадам Бланш спросила:

— Я вам сделала больно?

— Нет.

Это ее не касалось. Застегнувшись, он открыл дверь и услышал, как Миллеран говорит по телефону:

— Уверяю вас, я ему сказала… Нет… не могу… Вы его не знаете… Как?

Она вздрогнула, почувствовал, что он стоит у нее за спиной.

— Чего он хочет?

— Одну минуту, пожалуйста… — сказала она в трубку и, прикрыв ее ладонью, повернулась к нему: — Он хочет, чтобы я обязательно задала вам один вопрос.

— Какой?

— Правда ли, что вы помирились с Шаламоном?

Она повторила в телефон:

— Подождите… Нет… Но ведь я просила вас подождать…

Застыв на месте, Президент, казалось, с минуту не знал, что предпринять, затем вдруг бросился к телефону и отчеканил в трубку:

— Спросите лучше у Шаламона. Всего хорошего! — И резко положил трубку на рычаг.

Потом, повернувшись к Миллеран, он спросил голосом, почти столь же неприятным, как голос журналиста:

— Знаете, почему он позвонил сегодня утром?

— Нет.

— Чтобы убедиться, что я еще жив.

Она заставила себя улыбнуться, как если бы он пошутил.

— Поверьте мне!

— Но…

— Я знаю, что говорю, мадемуазель Миллеран.

Он называл ее «мадемуазель» в очень редких случаях, когда язвительно подчеркивал это слово. Президент продолжал, отчеканивая каждый слог:

— Логически рассуждая, он пришел к выводу, что с сегодняшнего дня меня уже нет в живых. Он-то понимает, в чем дело!

Какая разница, дойдет до нее смысл его слов или нет? Он говорил не для нее, а для себя, может быть, для Истории, и сказал лишь сущую правду.

Будь он жив в полном смысле этого слова, было бы немыслимо, чтобы Шаламон…

— Включите радио, будьте добры. Уже десять часов. В Елисейском дворце начались аудиенции. Сейчас вы убедитесь!

Она не понимала его и не знала, в чем ей придется убедиться. В полном замешательстве она бросала умоляющие взгляды на мадам Бланш, но та взяла свой стерилизатор и спокойно удалилась.

«— Последний сигнал дается ровно в…»

Он схватил часы и перевел стрелку.

«Последние известия. Сейчас нам стало известно, что господин Филипп Шаламон, которого вчера днем вызвали в Елисейский дворец, только что снова посетил президента Республики.

Он дал официальное согласие сформировать правительство широкой национальной коалиции, состав которого в общих чертах уже известен. В хорошо осведомленных кругах выражают надежду, что во второй половине дня можно будет объявить о распределении министерских портфелей…»

Миллеран не знала, пора выключать приемник или нет.

— Оставьте, черт возьми. Разве вы не понимаете, что репортаж еще не кончился!

Он оказался прав. Через несколько секунд послышалось шуршание бумаги и диктор продолжал:

«Уже называют фамилии…»

Она видела, как он, побледнев, напряженно глядел то на радио, то на нее, будто с минуты на минуту готов был разразиться яростной вспышкой гнева.

«…господин Этьен Бланш, радикал-социалист, возможно, будет министром юстиции…»

Один из бывших коллег Президента, он дважды был министром в его кабинете — сначала министром торговли, затем министром юстиции.

«…господин Жан-Луи Лажу, секретарь социалистической партии, государственный министр…»

Этот впервые появился на политической арене, когда Президент уже подал в отставку, и если Президент и знал его, то весьма смутно и как очень незначительное лицо.

«…господин Фердинанд Дюссе, социалист…»

Тоже из его прежних сотрудников, справку о нем он засунул в один из томов Ла-Брюйера.

«…господин Вабр и, наконец, господа Монтуа и…»

— Довольно! — бросил он.

И едва не прибавил: «Соедините меня с Парижем!»

Десятки телефонных номеров готовы были сорваться с его губ, он знал их на память, и ему достаточно было позвонить по одному из них, чтобы мгновенно пустить ко дну намечавшееся правительство.

Он чуть было не схватил трубку, и ему пришлось сделать такое усилие, чтобы удержаться, остаться достойным самого себя, что он почувствовал приближение сердечного приступа. Его пальцы, его колени начали дрожать, и нервы, как всегда в такие минуты, не слушались: машина потеряла управление и мчалась под откос с неудержимой скоростью.

Не сказав больше ни слова, он быстро прошел к себе в спальню, надеясь, что Миллеран ничего не заметила и не побежала звать на помощь мадам Бланш. С лихорадочной поспешностью он схватил две антиспазматические таблетки, которые ему были прописаны для подобных случаев.

Минут через десять, самое большее, лекарство окажет на него свое обычное действие… и он успокоится, станет вялым и расслабленным, как после бессонной ночи.

А пока он прислонился спиной к стене возле окна, глядя, как в тумане, уже более светлом, но все еще густом, Мари в красной фуфайке вешает белье на веревку, протянутую от одной яблони к другой.

Ему захотелось открыть окно и крикнуть ей что-нибудь, например, что глупо ожидать, чтобы белье высохло в такую сырую погоду.

Но к чему вмешиваться? Все это его не касалось.

Да и было ли на свете еще хоть что-нибудь, что его касалось?

Ему оставалось лишь ждать, когда лекарство подействует, стараясь как можно меньше волноваться.

Эмиль все еще не возвращался из Этрета; Габриэла, наверное, надавала ему массу поручений.

— Тихо!.. Раз… два… три… четыре…

Стоя на месте, он считал свой пульс, словно жизнь его еще имела какое-то значение, была еще кому-то нужна.

По назначению докторов Гаффе и Лалинда и с одобрения профессора Фюмэ, в случае припадка принимать надо было не две таблетки, а одну. И только если этого было мало, спустя три часа разрешалось принять вторую. Зная об этом, он превысил дозу, во-первых, потому, что торопился как можно скорее покончить со своим паническим состоянием, но главное, из чувства протеста и желания бросить вызов судьбе.

В результате не прошло и обычных десяти минут, как в глазах у него потемнело, зарябило, началось головокружение. Как к последнему прибежищу, он бросился к креслу и, сев в него, погрузился в забытье.

Если бы он был таким же человеком, как и все остальные, то с облегчением поддался бы этому состоянию, но у него отняли это право. Стоило в малейшей степени измениться его поведению или самочувствию, как немедленно вызывали молодого врача из Гавра, тот, в свою очередь, звал на помощь доктора из Руана, и оба они, слагая с себя ответственность за последствия, звонили профессору Фюмэ.

Возможно, что и профессор отдавал отчет кому-то, стоявшему выше его на иерархической лестнице, и три агента полиции со своей стороны уже оповещали свое начальство о нездоровье Президента. Как если бы речь шла о каком-то священном животном.