Андрей Воронин - Слепой. Волчанский крест

Поскольку не пить было уже, прямо скажем, поздно, Гоша оставил эти рассуждения и даже не стал высказываться вслух. Пермяк, который, добравшись до конца дороги, почему-то преисполнился уверенности в том, что монастырь и демидовская штольня поджидают их буквально в двух шагах, прямо за поворотом, опять разглагольствовал о том, как лихо они с Гошей умоют этого чистоплюя Краснопольского вместе с его любимчиком Молчановым. Слушая его, Зарубин устало думал о том, что все это может быть так, а может, и наоборот. В конце концов, на карте этой дороги не было, куда она ведет, никто из них понятия не имел, а вывод, что ведет она прямиком к монастырю, был сделан под воздействием дешевого портвейна и потому, что им так захотелось. Вернее, это Пермяку так хотелось, а Гоша просто не стал с ним спорить. Ведь с этими лесными дорогами всегда так: идешь по ней, идешь, надеясь вскорости выйти к человеческому жилью, а она вдруг просто исчезает, теряется в траве прямо у тебя под ногами. Оглянулся — вот они, две четкие, прямые колеи; снова посмотрел вперед — ну нет их! Кончились, иссякли. Приехал сюда кто-то, нарубил, скажем, дров или зайца какого-нибудь подстрелил, сел в машину и укатил восвояси. А ты, дурак, обрадовался: дорогу, видите ли, нашел!

Так что данная конкретная дорога вполне могла вести вовсе не к монастырю, а в какое-то совсем другое место. Вот, к примеру, в это самое, на котором они сейчас сидели. А с другой стороны, не так уж это и плохо. Ну, прогулялись, выпили, поболтали. Ну, и будет! Пропади он пропадом, этот монастырь, кому он нужен? Не нашли — и слава богу! Ведь не зря же, наверное, про него все эти ужасы рассказывают, дыма без огня не бывает.

— Ну, айда, что ли? — спросил так и брызжущий пьяным энтузиазмом Пермяк, и Гоша послушно поднялся с насиженного места, пристраивая на плече жесткий брезентовый ремень опостылевшего этюдника.

За поворотом того, что когда-то было дорогой, их поджидал вовсе не монастырь, а самый настоящий тупик. Когда-то здесь, по всей видимости, произошел мощный обвал, наглухо закупоривший узкое ущелье. Расчистить дорогу так никто и не потрудился — видимо, никому это не было нужно. За десятилетия на крутую каменную осыпь нанесло земли и семян, она поросла мхом и травой, и торчали на ней вкривь и вкось корявые, изуродованные деревья.

— Ну вот, приплыли, — с облегчением констатировал Гоша.

На что Пермяк немедленно и горячо возразил:

— Да ты что?! Гляди, дорога засыпана! Да ты вспомни местные байки! Они же в один голос твердят, что дорогу к монастырю обвалом похоронило. Вот он, обвал! Значит, это та самая дорога и есть. Да отсюда, если побольше воздуха набрать, до монастыря доплюнуть можно! А вон, гляди, и тропка. Я ж тебе говорю, местные брешут, что в голову взбредет, а Краснопольский и уши развесил.

Посмотрев в указанном направлении, Гоша действительно увидел тропу — вернее, то, что могло за нее сойти. Глаз у Пермяка в самом деле был алмаз, и у Зарубина немедленно возникло острое, почти непреодолимое желание у него этот алмаз вырвать и забросить куда подальше. Чтоб ему пусто было, следопыту доморощенному! И чего человеку на месте не сидится, чего неймется?..

— Я туда с этой хреновиной не полезу, — решив слегка взбунтоваться, объявил Гоша и продемонстрировал этюдник.

Поскольку три из шести лежавших внутри бутылок уже были выпиты, а служившие амортизирующими прокладками бутерброды съедены все до единого, этюдник при этом движении издал целую серию громыхающих и лязгающих звуков. Несмотря на то что за время пути он изрядно полегчал, было ясно, что карабкаться по скалам с этой штуковиной действительно нельзя.

— Ну и хрен с ним, — не растерялся находчивый Пермяк. — Оставь его тут. Кому он нужен-то? Или вон в кустики засунь, если боишься, что его белки украдут.

После короткого совещания они извлекли из этюдника бутылку водки, решив, что пока им этого вполне хватит. Вторую бутылку водки и последний портвейн было решено допить на обратном пути, а еще лучше — по возвращении, в гостинице, предварительно посрамив начальника экспедиции, который хоть и доктор наук, а мышей все равно не ловит. Этюдник спрятали в кустах — белки не белки, а береженого Бог бережет — и двинулись вперед, нащупывая подошвами ботинок то, что Пермяк поторопился назвать тропой.

Впрочем, это действительно была тропа — узкая, неровная, крутая и каменистая, но именно тропа, а не одна видимость, как показалось вначале Зарубину. Идти по ней было не сказать чтобы легко и приятно, но все-таки вполне возможно, а лучше всего в ней оказалось то, что подъем довольно быстро кончился. Поднявшись на гребень завала, путники огляделись.

Узкий распадок впереди сплошь зарос густым подлеском, из которого тут и там торчали довольно высокие сосны и ели. Тропа, вопреки их ожиданиям, не спускалась вниз, а, забирая влево, тянулась вдоль склона холма, постепенно поднимаясь к лесистой вершине. Где-то внизу журчал ручеек — видимо, тот самый, что, неведомыми подземными ходами пройдя сквозь толщу скалы, набирал силу и ниже по течению превращался в реку Волчанку. Его негромкий плеск вызывал жажду, но воду они уже всю выпили, а для водки было, прямо скажем, рановато.

— Ничего, — заметив, как облизывается Гоша, утешил его Пермяк, — в монастыре напьемся. Должен же там быть какой-нибудь колодец или родник! Не росу же они тут пили, лбы эти здоровенные.

— Какие лбы? — не понял затуманенный портвейном Гоша.

— Да монахи же! Ну, пошли! Чувствую, идти нам осталось всего ничего.

Косматое чудовище, затаившееся на расстоянии прямой слышимости от них, при этих словах Пермяка нехорошо, многообещающе усмехнулось. Яркое послеполуденное солнце серебрило седой, спутанный мех, поблескивало на обнаженных клыках и острых, длинных, как ятаганы, черных звериных когтях. Когда следившее за путниками нереальное создание слегка повернуло голову, вслушиваясь в голоса, упавший сквозь прореху в пологе ветвей лучик высветил его лицо с круглой черной пулевой пробоиной точно между глаз.

Они двинулись по тропе. Пермяка гнало вперед нетерпение, в чем-то схожее с настоящим безумием. Им как будто овладел демон; размышляя на эту тему, с трудом передвигающий ноги Зарубин подумал, что знает имя этого демона: его звали Белая Горячка. Теперь, когда признаки алкогольного безумия были налицо, Гоша запоздало пожалел о том, что записал Пермяка в приятели и собутыльники, даже не потрудившись узнать, как на того действуют избыточные дозы алкоголя. Нет, безумцем Николай не был; он представлял собой распространенный тип агрессивного дурака, в пьяном виде превращающегося в законченного психа, способного отреагировать на невинную шутку страшным ударом в лицо.