Андрей Воронин - Слепой. Волчанский крест

Подождав еще чуть-чуть и ничего не дождавшись, Гоша окликнул товарища и сразу же об этом пожалел. Голос прозвучал одиноко и жалко; он показался Зарубину совсем слабым, слабее комариного писка. Тишина освещенного ярким послеполуденным солнцем леса лениво сглотнула его — как показалось, на полпути до кустиков, подле которых Пермяк минуту назад присел справить нужду. Эта тишина была какой-то неестественной — птицы не пели, и даже ветерок притих, перестал ерошить косматые кроны. Лес будто затаился, подстерегая добычу, и Гоша Зарубин вдруг с полной ясностью осознал, кому суждено этой добычей стать. Это было место, где, случалось, без следа пропадали целые экспедиции, — наверное, вот так же, как пропал только что кряхтевший в нескольких метрах от него Пермяк. Был — и нет его. А теперь пришла очередь Гоши Зарубина — городского придурка, с пьяных глаз притащившегося в эти гиблые места, будто на пикник, с бутылкой водки в кармане, палкой колбасы за поясом и дурацким охотничьим ножиком.

Вот тут Зарубину стало по-настоящему жутко — так, что весь хмель с него мигом слетел, ладони вспотели и сделались липкими, а сердце в груди застучало бешено и гулко, как после длинной пробежки. «Эй, ты чего там?» — крикнул он еще раз хриплым, срывающимся от подступающей паники голосом и, как и прежде, не получил никакого ответа.

Алевтина Матвеевна, секретарша и экс-попадья, вошла в кабинет, бесшумно ступая по мягкому ковру, и поставила на стол большое фаянсовое блюдо со своими знаменитыми пирожками. Дух от них пошел по всему кабинету, и был он таким вкусным, что мог вызвать обильное слюноотделение даже у человека, только что сытно пообедавшего и уверенного, что еще долго не сумеет впихнуть в себя ни кусочка.

Ничего не сказав, лишь едва заметно улыбнувшись и слегка кивнув в ответ на благодарное ворчание мэра, Алевтина Матвеевна вышла из кабинета и прикрыла за собой дверь. После коротенькой, длившейся не долее секунды, паузы послышался отчетливый щелчок, с которым язычок пружинной защелки вошел в гнездо. Секретарша никогда не пользовалась тем обстоятельством, что дверь кабинета была плохо подогнана; всякий раз, выходя, она не забывала прикрыть ее плотно, до щелчка. А если кто-то из посетителей забывал это сделать, она неизменно поднималась из-за своего стола и делала это за него. Поначалу такая подчеркнутая щепетильность казалась Субботину нарочитой, чуть ли не притворной — вот, мол, я какая честная, сама не подслушиваю и другим не дам, — но со временем он привык и уже не понимал, как может быть иначе. Так же постепенно, не вдруг, он привык к тому, что пирожки свои Алевтина Матвеевна приносила к нему в кабинет вот на этом тяжелом расписном блюде, хотя поначалу, помнится, удивлялся: делать ей, что ли, нечего? Это ж надо было специально блюдо из дома притащить! Как будто нельзя взять пирожок прямо из пакета. Как будто он, этот пирожок, станет вкуснее оттого, что его на блюдо переложили! А потом привык, удивляться перестал и начал думать, что так оно и должно быть. Все-таки мэр — не бомж, не алкаш подзаборный, и жрать с газеты ему не пристало, даже когда этого никто не видит.

— Хорошая у тебя, дядя Коля, секретарша, — сказал Ежов, проводив Алевтину Матвеевну долгим задумчивым взглядом. — Не вертихвостка какая-нибудь и дело свое знает туго.

— Хорошая, хорошая, — проворчал из-под стола Субботин, который, наклонившись, рылся в тумбе. — Только ты, Макар, не мылься.

Он вынырнул из-под стола, провел ладонью по красному от прилившей крови лицу и небрежным жестом опытного фокусника, выполняющего незатейливый трюк на детском утреннике, выставил на стол бутылку и два граненых стакана.

— Я говорю, не мылься, — повторил он, отворачивая пробку, — потому что мыться не придется. Не про тебя она писана, Макар Степаныч. Смотри, попробуешь сманить — лично все ребра пересчитаю, вот этой самой рукой.

Иллюстрируя угрозу, которая была шутливой, дай бог, чтоб хотя бы наполовину, он показал Ежову кулак. Кулак у господина мэра был большой и мясистый, истинно мужской; при взгляде на него как-то сразу чувствовалось, что, если Николай Гаврилович плюнет на приличия и сам полезет в драку, его противнику не поздоровится.

— Ну-ну, дядя Коля, — усмехнувшись, сказал Ежов. — Что это ты вдруг — «не про тебя писана, ребра.». Что-то, как я погляжу, у нас в Волчанке в последнее время стало слишком много вещей, которые не про меня писаны.

Рука Николая Гавриловича замерла, немного не донеся горлышко бутылки до стакана.

— Например? — осторожно поинтересовался он, глядя на Макара из-под насупленных бровей.

— Да я так, вообще, — слегка отработал назад Ежов. — На секретаршу вот не заглядывайся. Этого не трогай, того не смей, туда не ходи.

Николай Гаврилович крякнул, отвел взгляд и твердой рукой налил по полстакана водки.

— Значит, ты опять за свое, — сказал он с неопределенной интонацией, завинчивая пробку и отставляя бутылку в сторонку. — Все тебе неймется.

— Ну, а почему бы и нет? — окончательно обнаглев, сказал Ежов. — Мы с тобой родственники, это раз. И потом, если без ложной скромности, я в этом поселке не последний человек. Прямо скажем, второй после тебя.

— Да, от скромности ты не помрешь, это точно, — заметил мэр. — Ни от ложной, ни от истинной, ни от какой.

— Должен бы, кажется, понимать, что вокруг творится, — будто не слыша его, продолжал упрямо гнуть свое Ежов. — А я, веришь, ни хрена не понимаю!

— Не понимаешь — значит, умом не вышел, — придвигая к нему стакан, заявил Субботин. — Или это просто тебе не нужно. Одно из двух.

— А третьего варианта быть не может?

— Например? — удивился Николай Гаврилович.

Он весь кипел от раздражения (опять двадцать пять за рыбу деньги!), но внешне оставался совершенно спокойным и, как всегда, рассеянно-добродушным — этакий деревенский простачок, неизвестно как попавший в кресло главы администрации.

— Ну, например, я могу чего-то не знать, — предположил Ежов. — Чего-то важного и даже, я бы сказал, главного. Ну, вроде ключа к шифру. Если смотреть на шифрованную запись без него, получается какая-то непонятная белиберда, а стоит им воспользоваться, как сразу все становится ясно.

Субботин хмыкнул и легонько стукнул донышком своего стакана о стакан Ежова. Они выпили и не без удовольствия закусили пирожками. Николаю Гавриловичу, который благодаря богатому опыту давно научился по внешнему виду определять, какая начинка находится внутри, достался пирожок с яйцом и зеленым луком — его любимый, а Ежову пришлось довольствоваться начинкой из квашеной капусты, что тоже было недурно.

— А тебе не приходило в голову, — жуя и оттого не совсем внятно выговаривая слова, поинтересовался мэр, — что раз надпись зашифрована, а ключа у тебя нет, то ее именно от тебя и зашифровали? От тебя и таких, как ты, — подумав, поправился он.