Андрей Воронин - Слепой. Волчанский крест

— Ладно, — со вздохом сказал наконец Макар Степанович и поднялся, резко оттолкнув кресло для посетителей. — Будь здоров, дядя Коля. А все-таки зря ты со мной так. Зря. Не подумавши ты это, дядя Коля, ей-богу, не подумавши.

Он повернулся к Субботину спиной и направился к дверям. На полпути его остановил голос мэра, который жестко произнес:

— И еще запомни: никакой я тебе, пащенок, не дядя Коля, а Николай Гаврилович. Тоже мне, племянничек выискался! Запомнишь?

— Запомню, — не оборачиваясь, пообещал Ежов и наконец-то убрался из кабинета.

Дверь за ним, по обыкновению, закрылась не до конца. Алевтина Матвеевна подошла, чтобы ее прикрыть, и, как всегда, заглянула в кабинет — спросить, не надо ли чего начальству.

— Вот что, Матвеевна, — выбирая на блюде самый аппетитный пирожок, рассеянно сказал Николай Гаврилович, — вызови-ка ты мне Басаргина.

— Басаргин с утра в районе, — напомнила секретарша.

— Ах да, в самом деле.

— Что-нибудь срочное, Николай Гаврилович?

— А? Срочное? Да нет. Думаю, что нет. Но как только вернется, пусть сразу же зайдет.

Дверь закрылась, отчетливо щелкнув замком. Николай Гаврилович выбрал наконец пирожок, поднес его ко рту, но передумал и раздраженно швырнул обратно на блюдо. Есть ему не хотелось — хотелось открыть вторую бутылку водки и выпить ее в один присест. Но рабочий день был в самом разгаре, события в Волчанке грозили выйти из-под контроля, и глава поселковой администрации в такой обстановке должен был сохранять ясность мышления. Поэтому пить он не стал, а, закурив новую папиросу, заставил себя сосредоточиться на текущих делах.

Обнаружив, что в руке у него все еще дымится сигарета, Гоша сделал пару жадных затяжек и постарался взять себя в руки. Пермяк скорее всего просто решил над ним подшутить. Шутка была дурацкая, совершенно не смешная — как раз в духе Коли Пермяка, который за всю свою жизнь не удосужился прочитать пары хороших книжек и потому шутил всегда ниже пояса. А может быть, он и вправду оступился на краю этой чертовой ямы и навернулся вниз. Падал он, конечно, спиной вперед, а это самый неудачный из всех возможных вариантов — так действительно недолго треснуться затылком и потерять сознание.

По сравнению с тем, что ему только что померещилось, предположение, что Пермяк заработал сотрясение мозга, показалось Гоше очень даже привлекательным. Подумаешь, протащить этого увальня десяток километров на горбу! Приятного в такой прогулке, конечно, мало, но зато никакой мистики. Да и Пермяк, очень может статься, очухается и пойдет сам, своими ногами.

Почувствовав себя немного спокойнее — как взрослый, самостоятельный, не верящий в глупые сказки мужчина, житель большого города, которому не пристало бояться кучки жалких, ощипанных деревьев, а не как запуганный детскими страшилками малыш, — Гоша Зарубин поднялся с бревна, на котором сидел, и сделал решительный шаг в сторону шурфа.

И сейчас же из кустов, из самой непролазной гущи, раздался странный, негромкий, но отчетливый звук — не то хрюканье, не то чавканье, не то просто чья-то сытая отрыжка. Звук был густой, звериный; как-то сразу чувствовалось, что в глотку, способную издать такой звук, можно без особого труда протолкнуть футбольный мяч.

Или, скажем, голову.

Гоша почувствовал, что ноги под ним ослабели, а все тело стало невесомым, как будто его надули водородом. Как человек пьющий, и крепко, Гоша не раз попадал в острые ситуации и по опыту знал, что данное ощущение обычно предшествует паническому бегству — по крайней мере, у него, да и у других, наверное, тоже. И он бы непременно побежал, причем с огромным облегчением, но его остановила простенькая мысль: а вдруг это все-таки шутка? Если услышанный только что звук издал Пермяк и если Гоша, испугавшись этого звука, пустится наутек, веселая жизнь ему гарантирована до самого конца экспедиции. Пермяк будет рассказывать об этом на каждом углу, всякий раз добавляя к рассказу новые детали, пока Зарубину небо не покажется с овчинку. А когда покажется, все равно не угомонится — будет хихикать у него за спиной, тыкать пальцем и сочинять все новые небылицы.

Преодолев оцепенение, Гоша сделал еще один шаг, почти уверенный, что вот-вот снова услышит тот же звериный, нечеловеческий звук. Звук, однако, не повторился, и Зарубин зашагал смелее и тверже, с каждым шагом преисполняясь уверенности, что, дойдя до ямы, никакого Пермяка в ней не увидит, а также решимости сказать этому шутнику пару ласковых. А может быть, даже и надавать по ушам — видит бог, он это заслужил, за такие шутки вообще убивать надо.

Он заглянул в яму и сразу понял, что убивать Пермяка ему не придется.

Эта глупая мысль, как пробка, законопатила внутри его оцепеневшего мозга какой-то узкий проход, по которому в сознание могло бы поступить хоть что-то еще. «Хрен ты его теперь убьешь», — думал Гоша Зарубин, глядя на лежащее в квадратной яме скрючившееся в неестественной позе тело. И снова: «Хрен ты его теперь убьешь.» И опять.

Пермяка можно было узнать только по одежде да еще, пожалуй, потому, что никого другого с ними тут не было. Каких-то особых примет экспедиционного водителя Гоша Зарубин не знал, а что касается лица, то оно, можно сказать, отсутствовало. То есть оно было, но имело такой вид, словно Пермяк отвесно спикировал с верхнего этажа небоскреба, приземлившись точнехонько на макушку. В результате на плечах у него теперь вместо головы торчал какой-то кровавый блин, на поверхности которого можно было различить сплющенные, смятые, искаженные, как в кривом зеркале, детали физиономии, показавшейся Зарубину чужой, незнакомой и жуткой, как рожа ходячего мертвеца из фильма ужасов.

Одно было ясно: получить такую травму, свалившись в мелкую, едва по пояс, яму, невозможно. Да и небоскреба никакого поблизости не наблюдалось. Следовательно, кто-то помог Пермяку умереть — умереть мгновенно и грязно, как муха под мухобойкой.

Не сводя глаз с изуродованного трупа, не чувствуя собственного тела, как во сне, Гоша попятился от страшной ямы и не глядя протянул правую руку туда, где стоял прислоненный к дереву карабин.

В тот самый миг, когда Гошина рука коснулась нагретого солнцем вороненого железа, за спиной у него опять раздался знакомый звук, на этот раз более громкий, уже не оставлявший места для сомнений и мыслей о каких-то шутках. Зарубин подскочил как ужаленный и стремительно обернулся, сжимая потными ладонями горячий от солнца карабин.

Тварь стояла прямо перед ним, шагах в десяти, на открытом месте, снизу примерно до бедер прикрытая какими-то кустиками. Была она серебристо-серая, огромная и сутулая, с покатыми костлявыми плечами нечеловеческой ширины и с глубоко ушедшей в эти плечи уродливой головой — не столько, впрочем, уродливой, сколько жуткой, невообразимо отвратной, отталкивающей. Огромная зубастая пасть ухмылялась глупой ухмылкой кретина, предпочитающего всем существующим на свете блюдам свежую человечину; глубоко посаженные глаза поблескивали из-под нависающих надбровных дуг, украшенных длинными пучками жесткой седой шерсти.