Батья Гур - Убийство на кафедре литературы

Тот еврей, что подошел к Левенталю в парке, рассказал ему о стихах Фарбера, о том, что Фарбер умер в тюрьме, а стихи его хранит Борис Зингер и он пока что жив. Этот еврей работал в издательстве, опубликовавшем позже «Один день Ивана Денисовича». Он был знаком с двоюродным братом Левенталя. Но все это Левенталь узнал потом. А тогда этот человек подошел к Левенталю в парке Горького и сказал: встреча завтра, в пять часов, в парке «Сокольники».

Левенталь возбуждался по мере того, как вспоминал те давние дни.

На следующий день он получил пакет русских газет, а внутри был конверт со множеством стихов, написанных мелким почерком. Он помнит даже голос человека, который ему это передал, — сдавленный, напряженный, помнит его бледное лицо, затравленный взгляд. Этот человек все время озирался. Он говорил на ломаном английском.

Так Левенталь впервые услышал о Фарбере и Зингере. По сути дела, это стало поворотным пунктом в его жизни; с того момента и возникла его глубокая заинтересованность в жизни евреев Советского Союза. В частности, с тех пор он стал следить за судьбой Бориса и предпринимать акции ради его освобождения. Но Бориса кидали из тюрьмы в тюрьму, из лагеря в лагерь. И все же Левенталю удалось его освободить.

— Правда, спустя почти тридцать лет, — сказал он с горечью.

В восемьдесят пятом еще нелегко было вытащить кого-то из лагеря, и все же ему это удалось. Бориса Зингера спасли в последний момент, да и плачевное состояние здоровья заключенного способствовало освобождению.

Михаэль вспомнил подозрительный взгляд собеседника, когда он спросил его, почему стихи не передали представителю израильской делегации, что была на фестивале.

— За ними же все время следили, — ответил Левенталь нетерпеливо, — это было очень опасно.

Из Москвы Левенталь вылетел в Вену, и там — Левенталь опустил глаза — он встретился с Тирошем.

— Кто бы мог подумать, — сказал он со злостью, — что такой человек, как Тирош…

Теперь, он, конечно же, немедленно информирует о полученных рукописях тех, кто их выслал, но тогда…

— Ну как я мог знать? Я ведь тоже был тогда довольно молод, а Тирош выглядел так по-европейски, импозантно, производил впечатление человека, которому можно доверять. Я очень обрадовался, когда книга вышла, как я мог знать, что это не та книга?

Михаэль не стал его утешать.

Перед тем как расстаться, Левенталь сказал, что переведет все показания Бориса на английский и даст ему подписать этот документ — если Борис останется в живых после всего. Левенталь выразил надежду, что удастся уберечь Бориса от новых травм, нельзя, чтобы он узнал о самых болезненных моментах этой истории. «Но как представитель закона, — Левенталь улыбнулся, — я обязан помогать вам и сотрудничать с вами».

— Я признаю свою вину и ответственность за те события, — сказал Левенталь, — но кто мог предположить такое…

— Чьи же стихи Тирош вставил в «книгу Фарбера»? — спросил Левенталь.

Михаэль пожал плечами и медленно, на ломаном английском ответил фразой, которую прочел в какой-то книге:

— Моя интуиция в данном случае равна вашей.

Левенталь замолчал.

Последние слова Левенталя, когда они прощались в три часа ночи в гостинице Северной Каролины, врезались в память Михаэля.

— Нет судьбы более жалкой, чем судьба посредственного художника, — сказал Левенталь философски умиротворенным тоном.

Михаэль закрыл окно. Если он сумеет заснуть, у него есть еще пять часов отдыха до возвращения в больницу.

Белилати и Альфандери говорили одновременно.

— Скажи ему, что в машине найдены его отпечатки, — агрессивным тоном сказал Белилати.

— Я все-таки не думаю, что это из-за стихов, — сказал Альфандери, смущенно озираясь. Циля, тяжело ступая, обходила присутствующих, раздавая им распечатки документов.

— Как будем действовать дальше? — повторил свой вопрос Эли Бехер.

— Что сейчас можно сделать?

Арье Леви снова просмотрел кипу лежащих перед ним бумаг и потер ладони о край стола. Его громкий голос прервал все разговоры:

— Может, послушаем нашего руководителя следственной группы? Может, у тебя есть предложения, а, Охайон?

А в голове руководителя следственной группы царил туман.

В нем все еще отзывались голоса с кассеты, и он все еще не чувствовал себя прочно стоящим на земле. Михаэль пытался отгородиться от голосов, что звучали сейчас в кабинете, но они проникали сквозь плотную завесу тумана. Он промолчал.

— Ты можешь объяснить нам до завтра, что тебе еще нужно, или у тебя нет материала? — продолжал Леви раздраженно. — С моей точки зрения, все это не дает нового импульса расследованию. Ты хочешь, чтобы я объяснил тебе, как все это будет выглядеть на суде? С этой твоей историей никого даже арестовать нельзя больше чем на сорок восемь часов. Или ты забыл, где мы живем?

Михаэль молчал.

— Так что же ты собираешься делать?! — рычал Арье Леви. — Ты можешь что-то сказать или все эти твои заумные разговоры о поэзии с университетской профессурой недоступны нашему пониманию?

— Я в нерешительности, — ответил в конце концов Михаэль, — он не из тех, кто сломается, если сказать ему об отпечатках пальцев или о чем-то в этом роде.

Все замолкли. Даже начальник полиции округа не решился нарушить наступившую тишину. Прошло несколько минут, пока Белилати, который не мог выносить долгого молчания, спросил размеренным тоном:

— Так что же может его сломать?

— Что-то другое, — медленно ответил Михаэль. Он почувствовал, что смятение в его мыслях передалось и коллегам. Напряжение среди них росло, тон разговора становился все более резким.

Эли Бехер с отчаянием произнес:

— Послушай, я с ним был чистых сорок часов за последний месяц. Он в полной отключке. Я такого в жизни не видел. Ты же сам это знаешь, слушал записи допросов. До него невозможно достучаться. Ты говоришь, говоришь, а он словно бы вообще отсутствует.

— Есть способ его расколоть, — сказал Михаэль, — и я намереваюсь это сделать. Но не просите у меня объяснений заранее, дайте мне шанс.

— И все-таки скажи, — запротестовал начальник полиции округа, — ты будешь говорить с ним о его жене, да? Или о чем-то другом?

Белилати энергично кивнул, воздел голову к потолку:

— И все-таки, что ни говори, быть не может, чтобы вся эта история не произвела на него впечатления. Со всеми твоими теориями, Михаэль, не может быть, чтобы человек…

— Ладно, приведи его, посмотрим, — сказал Михаэль, игнорируя критические взгляды присутствующих.

Арье Леви выразил всеобщее недоумение:

— Я не знаю, какие доказательства ты хочешь от него получить, но мне нужно, чтоб он полностью сломался! Никаких нежностей! Думай о суде, а не об университетских премудростях!