Марина Серова - Преступление высшей пробы

Митченко как будто злорадствовал.

— Ну я сказал, консьерж я в вашем подъезде, Юрий Валерьянович. Она не сразу открыла, думала еще несколько секунд — открывать или нет. Потом любопытство, видать, пересилило. Что, дескать, консьержу могло понадобиться. Она и открыла. А я сразу в квартиру вошел и ее от двери оттеснил, значит, и дверь за собой прикрыл. Она сперва вроде как возмутилась, а я ей с ходу и говорю: «Что, Леля, свиделись мы с тобой. Узнаешь?» Она застыла с открытым ртом, глядит, будто покойника ожившего увидела. А ей опять: «Говори, куда спрятала». Да только не договорил, она кинулась было в комнату, я за ней. Вижу, в прихожей у нее на подзеркальнике та самая брошь. Я говорю: «Ага, ну вот и часть моей доли, остальное сюда тащи, если жить хочешь». Сказать-то сказал, да только убивать ее не хотел, припугнуть решил. Да ты сама подумай, — обратился он ко мне, — разве так на мокрое дело ходят, не подготовившись да без ничего. Поговорить хотел да в глаза ей посмотреть, а только вот ведь как вышло…

Ну шагнул я, значит, к подзеркальнику этому, чтобы брошь взять, а она вдруг словно бешеная сделалась. Не тронь, кричит, не твое это! Не получишь, говорит, ничего, алкаш немытый, бомж подзаборный. И так мне обидно сделалось. Какой я алкаш, пить давно бросил, как Олюшку начал нянчить, так с тех пор ни разу ни капли… Но я и тогда не хотел убивать, пусть орет, думаю, может, проорется, тогда и поговорим. И от брошки этой ее отступился, руки показал, не беру, мол, успокойся. Так она, дура-баба, развернулась и в комнату хотела бежать. А через плечо мне так и говорит, вот сейчас позвоню, тебя живо за твои делишки прихватят. А я тебя еще и опознаю. Тут у меня в глазах потемнело, не знаю, от страха ли или от злости. А только схватил я эту чертову вазу, что в прихожей у нее стояла, да как въеду ей с размаху. И откуда только сила взялась. Она так и упала, словно подкошенная. Я-то подумал, что просто оглушил, а оно видишь, как вышло… Наклонился, смотрю, а вокруг головы кровища растекается, да и сам вижу, что неживая она уже. Вот так одним ударом и уложил. Испугался, чего греха таить, из квартиры потихоньку вышел, и поскорее бегом на свой пост. И никого не встретил, пока пешком по лестнице спускался. И в подъезде внизу никого не было. Сел я за стол-то свой, чаю себе налил, телевизор смотреть начал, а самого так и колотит. Не убийца ведь я. Вор, это да, скотина и сволочь распоследняя, ну, кто хочешь, но только не убийца. И тут вот — на тебе, да на старости лет. А больше всего боялся, что Оленька узнает. Позор-то какой! И как им тут жить потом с Матвейкой.

— А вазу куда дели? — спросила я и, поскольку Митченко недоуменно смотрел на меня, пояснила: — Вы сказали, что нанесли Елене Григорьевне удар вазой по голове. Где сейчас эта ваза?

— А, ваза-то это, — живо отозвался Митченко. — Так я вместе с ней за дверь-то и выскочил. С собой прихватил, чтобы следов не оставлять. Внизу у себя обтер ее как следует, ну а потом уж разбил и осколки отнес в мусорку. Только уж не в нашу, а в соседний двор. Кому надо, пусть ищут. А на что тебе это знать? Я ж и так во всем сознался.

Мне необходимо было прояснить ситуацию с орудием преступления, поэтому я и решила уточнить эту немаловажную деталь.

Однако я решила не развивать эту щекотливую тему. Вместо этого я спросила:

— Ну а меня вы за что пытались убить?

Митченко покачал головой.

— Уж тебя-то я точно убивать не собирался. Ведь не убил же, ну?!

М-да, резонно, что тут скажешь. Действительно, не убил.

— Ты как начала к нам ходить, я сразу почуял, что ты все раскопаешь, — задумчиво продолжал Митченко. — Есть в тебе что-то такое, — он неопределенно пошевелил в воздухе пальцами. — Рыть будешь до конца. Ты прямо как вестник бедствия.

Весьма поэтично, пафосно даже немного. Так меня еще никто не называл.

— Я просто хотел вырубить тебя ненадолго, — пытался втолковать мне Митченко. — Чтобы на «Скорой» тебя увезли, в больнице подержали. Мне бы какая-никакая отсрочка была. А там, думаю, следы затеряются, и на меня никто не выйдет. И не узнает никто, мало ли таких дел нераскрытых. Подергаются да и отвяжутся.

Тут Митченко повернулся ко мне и уставился мне в лицо каким-то лихорадочным взглядом.

— Ты Оле, внучке моей, ничего не говори! — потребовал он. — Со мной что хотите делайте, заслужил. А ей незачем знать, что ее дедушка — убийца. Нет ведь у нее, кроме меня, никого, с малолетства сиротой осталась, так за что же ей это еще!

Что тут скажешь…

Интересно, как Митченко себе это представлял. Как вообще можно скрыть от родственников, да еще проживающих под одной крышей, что один из членов семьи находится под следствием?

Впрочем, Митченко попросил, чтобы именно я ни о чем не сообщала его внучке, так вот я ей ничего и не скажу. А за остальных не ручаюсь.

Рассудив сама с собой таким образом, теперь уже я обратилась к Митченко с вопросом:

— Скажите, Юрий Валерьянович, где сейчас эта брошь? Вы ее спрятали у себя в квартире или в той самой каморке в подъезде?

Едва уразумев, о чем именно я его спрашиваю, Митченко отшатнулся от меня, как от прокаженной. На его лице застыл неописуемый ужас.

— Ты что, ты что?! — Он отчаянно замахал руками. — Нет у меня этой броши и не было никогда! Не трогал я ее, даже в руки не брал. Как Лелька упала, я сразу деру дал, а брошь там так и осталась, в прихожей у нее. Откуда я знаю, куда она делась…

Я ожидала такого поворота.

— Юрий Валерьянович, — произнесла я официальным тоном, — вы ведь понимаете, что в ваших интересах добровольно вернуть похищенные из квартиры убитой ценности…

— Да как я могу их вернуть, если я ничего не брал! — взвился Митченко, не дав мне договорить. — Говорю же, не брал я эту брошь, вообще ни к чему там не притрагивался. Я поговорить с ней хотел, она сама виновата…

Я приняла внушительный суровый вид.

— В таком случае в вашей квартире и на рабочем месте будет произведен тщательный обыск в присутствии понятых, — заявила я.

Митченко в ужасе уставился на меня и, глубоко вдохнув, схватился за сердце.

— О… Обыск?! — выдохнул он наконец. — Нет… Нет, нельзя!.. Нет, обыск, нет! Какой позор!

Он тяжело дышал, прижав руку к левой стороне груди.

— Что с вами, Юрий Валерьянович? — забеспокоилась я. — Вам плохо? У вас есть таблетки?

Я попыталась найти лекарство в кармане его пиджака, зная, что пожилые люди часто носят с собой необходимые таблетки.

— Нет, — старик задыхался, — не надо обыск…

Он задыхался все сильнее, запрокидывая голову и пытаясь говорить.

— Нет… О… Олюшке не… не го… во…

Он не смог закончить фразу, судорожно вздохнув и запрокинув голову.

Я принялась поспешно тыкать в клавиатуру на смартфоне.

— «Скорая»? Срочно! Человеку плохо! Сердечный приступ! — кричала я, пытаясь при этом поддерживать голову старика.