Галина Щербакова - Огненный кров

— Кто там? — закричала с крыльца старуха.

Но он ее узнал. И если в прошлый свой приезд он увидел в ней маму, варившую варенье в саду, то сейчас он увидел заключенную, выпущенную уже по старости и немощи с пожеланием: «На свободу — с чистой совестью!» Вот она и доживает в этой рабской свободе.

— Оля! — сказал он. — Это я, Никифор.

Она смотрела на него, прямо скажем, тупо и равнодушно. Как и ее собака. Потом что-то в ней проклюнулось, и она насмешливо ему бросила:

— Брат, что ли? Еще одно горе на мою шею, да еще и с ребенком. — Она то ли утверждала это, то ли спрашивала. А из хаты голос мужской и хриплый, как после пьянки, кричал:

— Кто там, мать? По поводу сноса пришли сволочи или еще кто? Всех гони в шею!

Она не дала себя обнять. Когда он пытался протянуть к ней руки, она отстранилась резко, как навсегда.

Он ляпнул это сразу, как бы отвечая ей на самые главные слова — «еще горе на мою шею»:

— Я приехал тебя забрать, Олечка, и сына твоего. У меня есть деньги, не бойся, я не нищий. А девочка эта — погорелица, как и ты когда-то. Теперь она моя. И твоя, если захочешь… Она тоже Луганская.

— Нет, не захочу, — ответила Ольга. — И иди-ка ты восвояси. Я знать тебя не знаю и знать не хочу.

Какой аргумент выдвинешь против этого? А он, оказывается, был…

Слезы полились серым безнадежным потоком. За ним заплакала девочка, уловившая не слова — тон женщины. А он не мог остановиться. Хрюкал горлом, хлюпал носом. Ужас от ее слов, от ее неприятия вернул его в то детство, когда он тащил ее из окна. Как он боялся ее не спасти, потому что что же тогда — один на всем белом свете? И не было мысли, как с ней жить, а была — что без нее ему не жить.

— Оля, прости, что так долго, — выталкивал он из себя мокрые слова, — я загремел в пятьдесят шестом, а потом еще.

Такой безнадежный, неаппетитный аргумент. После этого разве докажешь, что ты не бандит и не уголовник. Мог бы сообразить другие слова о времени человеческой жизни, но не сумел. Беспомощность всяких объяснений ударила прямо под дых, и он подумал: «Вот как не вовремя я, кажется, помру». Но, видимо, это был еще не последний удар в его жизни. Он ухватился за балясинку крыльца, его качнуло, балясинка выскочила и разломилась. Кто-то должен был умереть, и на этот раз это была она, доска. Его же качнуло и выпрямило. Сердце стучало сильно, но ровно. В нем еще было сколько-то жизни. Ищи аргументы, дурак, ищи!

— У меня правда есть деньги, — сказал он. — И хороший дом. Я свободен. Но я не знаю, сколько мне осталось. Там, где я живу, есть хорошие врачи. Все правда, сестра, мне от тебя ничего не нужно. Просто вы с сыном заслужили человеческую жизнь. Это он там? — Он кивнул на халупу. — Я хочу вас забрать.

— Поздно нас забирать, — сказала она. — Нас тут зароют. Тут наше место. Хорошего места на этой земле для нас нет, а если у тебя есть, отдай его этой девочке. Может, у нее и получится пожить по-человечески.

Скрипнула дверь, и на крыльцо на инвалидной коляске выехал мужчина. Он не видел его лица, он смотрел на много раз перепутанное проволокой и веревкой сооружение, на одно колесо от детской коляски и другое, видимо, от велосипеда, тоже детского. Оба колеса стояли уже ободьями. Сколько же им лет?

…Он написал ей перед освобождением в семьдесят пятом. До того он уже списался с Мироном, и тот безоговорочно потребовал его приезда к нему «в людскую жизнь». Он ответил, что должен заехать к сестре. Приезжай с сестрой, ответил Мирон, семья — это главное, если хочешь жить по-человечески.

Дом тогда был на замке. Соседи сказали, что Ольга уехала забирать из госпиталя сына-инвалида. Он ждал три дня, спал в сараюшке. Кто-то это приметил (хотя он особо и не таился). Пришла милиция и связала ему руки. Ничему не поверила, ни на какие уступки не пошла. И не выпустила. Дали ему с детства знакомый срок — за бродяжничество. Легкий срок. Но увезли далеко на север.

Он тогда задумался об этом слове — бродяжничество. Что оно значит? Ну, ясно — от слова «бродить». А оно от чего? От слова «брод». Это же просто место, чтобы перейти с одного берега на другой. Он ведь так всегда и хотел. Перейти от худшего к лучшему. Но его не спрашивали, чего он хотел. Раз, мол, идешь сам, куда хочешь, уже дурак и виноватый. Не имеешь ты на это права. Ему сказали это еще в отроках. Не понял, не осознал. Виноват. Нету тебе броду и не будет.

Он понимал: не может он это рассказывать. И не потому, что стесняется «бить на жалость». Это как снова прожить невероятную, дикую жизнь после семьдесят пятого. Все говорят — война, война… А ведь, если подумать, она была лучшим в его жизни. Он тогда еще верил, что Родина пишется с большой буквы. Что побьют немцев — и станет хорошо, как при маме. И он тогда казнил того, кто сжег его семью. Ведь, если разобраться, это второй осмысленный и правильный поступок в его жизни. Спасение Олечки и та отрезанная голова. Но если вдуматься, для какой жизни он спас тогда сестру? Вот для этой нищей старости, для того, чтобы она увидела безногого сына?

Тогда, дожидаясь в сараюхе сестру, он узнал от соседей, что мужа Олечки судили за то, что уже после войны он вынес канистру бензина с колхозного склада для своего мотоцикла. Воровали тогда — господи, прости — все и всё, иначе было не прожить, но делали это тайком. Он же нес канистру с глупой мордой, а когда его остановил, кажется, секретарь сельсовета, ответил: «Колхозное — мое или не мое? Я тут вкалываю или как? Ну, скажи, сколько с меня причитается, если это твое, а не мое». Причиталось ему десять лет именно за дерзкие слова, которые он упорно повторял и расцвечивал матом. Так где-то и канул. Живой, неживой… «Языкатый был, — объяснили Никифору соседи. — Говорил, будто ему не страшно. Кто ж это позволит человеку не бояться?»

В северных рудниках судьба как-то свела Никифора с попом, таким же зэком, как и он. Каждое утро поп благодарил Бога за то, что наступило утро. Вечером — что наступил вечер. Его ненавидели все. Они мерли тогда пачками от холода и голода. А ведь он еще помнил два голодомора — тридцать третьего и после войны. Он тоже ненавидел попа: за что спасибо говоришь, дурень?

…Он поднял глаза на инвалида и узнал в его лице себя, таким, каким он был в молодости. Конечно, не в той молодости, когда он нес босую девушку на руках, а в той, что много позже свела его с Мироном. Он тогда прицепился к Мирону, как цепляется подросток за багажник велосипеда едущего отца, и тот чуть-чуть тормозит, понимая, какое это остро-болезненное чувство — догнать и бежать рядом, не отставая. Мирон был опытный, мудрый зэк. Он первый сказал ему, что лафа для этой советской власти скоро кончится, потому как кончается век, а следующий уже не потянет столько крови. А когда началось шевеление перемен, Мирона отправили на золотодобычу.